— Удобства, мать вашу, где?

И вот тут я почти поперхаюсь, потому что удобства у нас на улице… Ага, вот так, через много «у». Кажется, эту фразу я произношу вслух, потому что глаза Демидова распахиваются невероятно широко.

— На улице? Это как?

— Так, — пожимаю плечами, — домик такой, деревянный. Дырка в полу.

— Фу, гадость какая, — морщится Демидов. — Вы что тут, в Средневековье, что ли?

Чья бы мычала, хочется съехидничать мне. Уж не вы ли, барин, тут средневековые обычаи самолично возрождать вздумали? Но себя одергиваю, глупостей не говорю.

А вот всякий страх к нему у меня проходит, да и сама ситуация больше не кажется ужасающей. Ну, подумаешь — невинности лишит! Невелика ценность в наши дни. Возможно, мне даже понравится, в конце концов, мужчина он видный, привлекательный.

Господи, Сашка, о чём ты думаешь? Он же купил тебя, как куклу в магазине, так же поимеет и бросит. Нужна ты ему со всем своим тонким внутренним миром сельской библиотекарши!?

— Куда бежать? — неожиданным вопросом прерывает мои мысли Демидов.

— Кому бежать? От кого бежать? — непонимающе хлопаю ресницами.

— Да, блядь, мне! — звереет он.

— Зачем?! — всё ещё не могу врубиться я.

— За надом, дура деревенская! — ревёт он. — Где эти ваши грёбанные удобства?!

— Т-там… — машу рукой в сторону двери и, наконец сообразив, о чём речь, густо краснею: мы ведь едва знакомы, а уже такие интимные подробности. — Домик такой… серый, дощатый…

Демидов поднимается и какой-то шатающейся, полупьяной походкой идёт прочь.

А я кидаюсь к окну, путаясь в порванном платье. Меня неожиданно накрывает дурное предчувствие. Но как оказывается — поздно!

Демидов, разумеется, никогда не видел сельских «удобств», что стоило предположить. А поскольку сам мужчина весьма габаритный, то строение выбирает себе под стать.

Ага — наш курятник.

Когда я подбегаю к окну, из-за дверей птичника уже доносится воинственно-торжествующее кукареканье и отборный четырёхэтажный мат.

Я понимаю: Федосей разбужен, страшно зол и вышел на тропу войны.

Оседаю на пол, хватаясь за голову…

Дальше всё несётся, как в дешёвом водевиле: из курятника вылетает Демидов, весь всколоченный и в перьях, за ним с грозным кудахатаньем мчится, распушив крылья, Федосей… Петух у нас — настоящий господин и повелитель курятника: большой, важный и очень гордый. А главное — терпеть не может, когда кто-то без спросу вторгается на его территорию. Тут он спуску не даёт.

Вот и сейчас — а я снова высовываюсь в окно и наблюдаю эту картину маслом — Федосей подскакивает, громко хлопает крыльями и клюёт Демидова точно в мягкое место.

Мат стоит такой, что уши реально сворачиваются в трубочку.

— Уберите эту мерзкую тварь! — вопит двухметровый мужик, удирая от разъярённого петуха.

Путь Федосею перекрывает один из мажоров, что приехали сюда вместе с Демидовым.

— Ваня! Ёб твою мать! Я щаз его пристрелю! — и выхватывает пистолет.

Настоящий или нет — мне не разглядеть. Видимо, и не мне — тоже. Потому что между зло кудахчущим птицем и новоявленным стрелком кидается бабушка. Расставляет в стороны руки и начинает причитать:

— Ой, что ж это делается?! Сначала внучку, кровиночку, чести девичьей лишили, теперь последнюю животинку убить собираются! Ой, рятуйте, люди добрые!

Воет бабушка искусно, мастерски, даже Станиславский крикнул бы: «Верю!» У парня аж глаз подёргиваться начинает. Оружие он, разумеется, прячет и даже руки вверх поднимает, видать, от греха подальше.

Но опаздывает. Клич брошен самой Никитичной! Поэтому люди добрые поднимаются из-за столов, смыкают ряды. Кажется, подзабыл Демидов, что сейчас — не крепостное право, и пусть у нас народ бедный и удобства на улице, но мы гордые и привыкли встать друг за друга стеной. На том наше село уже сколько лет держится.