— Вера Никитична, — он знает мою бабушку по имени-отчеству? — а давайте всё! Жгите!

Наверное, никто ещё не поднимал мою бабушку на творчество такими словами. Но она жжёт.

Э-ээх!

Даже мажоры, что приехали с Демидовым, срываются в пляс с выкрутасами и присвистом.

Мне и самой хочется сорваться в пляс под переборы гармошки и наигрыши балалайки. Но меня держат крепко.

Я добыча. Сегодня у меня нет своей воли.

Его руки блуждают по моему телу — трогают, лапают, жмут. Это неприятно и не заводит ничуть.

Я хочу, чтобы всё прекратилось. Я хочу проснуться. Но ночь только началась…

Впрочем, за тем разухабистым весельем, что устраивает моя бабушка, тёмное время суток неумолимо движется к концу…

Когда мой покупатель поднимается с места со мной на руках, уже сереет.

— Где комната?

Машу в сторону дома.  Какая разница — где именно это произойдёт? Даже лучше будет, если до моей комнаты мы не доберёмся. Не останется в ней дурных воспоминаний, которые потом ничем не вытравить.

До моей комнаты он меня и не доносит, затаскивает в ту, которую бабушка называет гостевой, швыряет на кровать, нависает надо мной — огромный, распалённый, неотвратимый, как сама судьба.

Мне страшно. Сейчас я уже сожалею, что согласилась на этот фарс с подставной свадьбой и правом первой ночи. Он поиграет со мной, вынет сердце и оставит внутри лишь пустоту. Он разрушит меня. Но ему всё равно.

Вон, как горят глаза.

— Оставьте меня, — прошу жалобно, отползая от него.

Делаю попытку достучаться. Безуспешную.

Потому этот монстр надвигается на меня грозно, подавляет, заставляет сжаться в комок. В глазах — похоть и безумие. Он не привык себе отказывать, не привык слышать «нет». Ухмыляется только:

— Я заплатил за тебя, сладкая. Право первой ночи — моё.

 Подтягивает меня к себе за ногу и разрывает лиф платья.

Я зажмуриваюсь крепко-крепко. Не хочу видеть. Хотела бы и не чувствовать. Но ему так не нравится.

— Посмотри на меня, — требует он.

Подчиняюсь. Распахиваю глаза… и тону в ярко-синем океане страсти, восхищения и... нежности?..

Хотя, кажется, я тороплюсь с оценкой эмоций. От нежности так лицо не перекашивает. Это всё неверный свет зарождающегося утра да моя излюбленная привычка принимать желаемое за действительное. Избавляться от неё надо.

Сижу сейчас на кровати — растрёпанная, в разорванном платье, которое с такой любовью шила бабушка, с расставленными в разные стороны ногами, и думаю о том, что человек, купивший мою невинность, может испытывать ко мне нежность?

Ну не бред ли?

Демидов отстраняется от меня, сгибается пополам, плюхается на сундук и шипит сквозь зубы:

— Стерва!

Давлюсь удивлением.

— Я?

Вроде бы ничего дурного ему не сделала. За что меня стервой-то костерить?

— Нет, — сдавленно рычит Демидов, — бабка твоя, ведьма старая!

— Что вы! — оправляю платье, натягивая изуродованный лиф. — Моя бабушка — верующая. Она в церковь ходит. Она никак ведьмой быть не может.

— Может! — он бросает на меня однозначно злой взгляд. — Она подмешала какого-то дерьма в наливку!

И снова сгибается, злобно шипя.

Ситуация, конечно, не располагает, но мне почему-то делается смешно. Он такой большой, сильный, богатый, загибается тут от деревенской наливки. Кому скажи — обхохочутся.

— Уууу… — тянет он, и у меня всю смешливость как рукой снимает.

У? Убить, что ли, хочет, вражина?

И чего вообще на сундуке расселся? У нас тут первая ночь, или что вообще?

— У-у-у… — запинаясь, выдаёт этот великовозрастный детина, и я просто теряюсь в догадках, чего он именно хочет.

Наконец, мой пленитель, видимо, договаривается со своими голосовыми связками и выдаёт грозным басом: