Он отставил бокал, потер виски. Мелькнула мысль – быстрая, как укол: а вдруг кто-то из них? Кто-то из этих четверых. Алла была не конфликтным человеком, она не могла ни с кем перейти границу, которая вызывала бы в ком-то такую ярость. Но кто-то мог увидеть в ней препятствие. Или инструмент. Или просто слабое звено, через которое можно задеть его.

«Кому могла понадобиться её смерть?» – спросил он себя почти вслух. Это был не риторический вопрос, а начало внутреннего допроса.

Не Ремезов. Слишком мягкий, слишком разрушенный. Если он что-то и чувствовал – то боль. Обиду. Но не желание мстить. Он не способен на насилие – даже в мыслях.

Глебов? Возможно. Зависть – сильная мотивация. Особенно, если он случайно узнал. Услышал. Или увидел. Случайный жест, взгляд, прикосновение. Алла никогда не была неосторожна, но Глебов искал слабости. Он чувствовал их кожей. А если он знал… мог ли он пойти на это? Сам? Вряд ли. Но сказать кому-то. Навести. Подтолкнуть.

Лукина? Нет. Она не из тех, кто действует из ревности или осуждения. Но если она тоже что-то заподозрила, она могла рассказать. Не ради мести. Из принципа. Если для неё связь преподавателя с подчинённой – это этическое преступление, она могла счесть нужным раскрыть это. Не зная, что будет дальше.

Диана… Вот тут всё сложнее. Она была непредсказуемой. Эмоциональной. И очень внимательной. Умела в нужный момент не только промолчать, но и задать нужный вопрос. Вспомнил, как в последний раз она спросила: «Ты только ко мне так приходишь? Или у тебя есть и другие адреса?» Он отшутился. Но она не улыбнулась. Только кивнула. И в том кивке была тень. Холодная.

Он не знал, кто мог. Но всё внутри подсказывало – кто-то из круга. Кто-то близкий. Потому что иначе он бы не чувствовал, как всё в нём начинает распадаться.

Он встал, прошёл к окну, глянул в темноту. В отражении стекла увидел своё лицо – чужое, усталое. И сказал себе то, что избегал произносить:

– Алла была не интрижкой. И не ошибкой. Она была человеком, без которого я не могу представить себя.

Произнеся это, он почувствовал не облегчение, а удар. Как если бы сам себе признался в преступлении. Потому что в этой фразе была главная правда – он знал, что значил для неё. И знал, что значила она для него.

Он не пришёл в тот вечер. Соврал. Отмахнулся. Уехал к Диане. И в ту ночь Алла умерла. Умерла страшно. Одиноко. В страхе. В отчаянии. Возможно, звала его. Возможно, надеялась, что он появится. Возможно, ждала до последнего.

Если бы он пришёл, всё было бы иначе.

Эта мысль не была новой. Но именно сейчас она стала невыносимой. Как внутренний приговор. Не судом, а совестью. Не возмездием, а признанием. И от этого хотелось исчезнуть. Или, хотя бы, не быть тем, кем он был. В тот вечер. Когда выбрал другого человека. Когда не понял, что значило её «приедь». Когда потерял. Навсегда.

Он сидел у окна, не включая света. Улица была пустой, фонари выхватывали из темноты припаркованные машины, едва заметные силуэты деревьев, трепещущие от ветра. На подоконнике стояла чашка с давно остывшим чаем, но рука по-прежнему касалась её, будто само прикосновение удерживало связь с чем-то привычным, материальным.

Мысли были вязкими, текли не линейно, а по кругу, будто внутри головы запустился механизм обратной перемотки. Он снова и снова возвращался к одному и тому же: «Почему именно Алла? Почему так? Почему сейчас?»

И всё чаще его сознание подбрасывало самый страшный, почти неприемлемый вариант: возможно, всё это произошло по его вине.

Эта мысль возникла не как паника и не как самоуничижение, а как логическое следствие. Он был слишком давно внутри структур, где последствия всегда имели причины. Слишком хорошо знал, что случайности – редкое явление. А совпадения – почти всегда маскировка. Алла была не медийной, не влиятельной, не конфликтной. Она не наживала врагов, не участвовала в интригах. Единственное, что связывало её с чем-то нестабильным – это он.