Поставив бокал на столик, он закрыл глаза. Звуки стали отчётливее: шорох паркета, гул техники, захлопнувшаяся дверь в подъезде. Всё это звучало, как фон чьей-то другой жизни.

Алла не покидала его. Не в воспоминаниях, а в ощущении. Она была не мыслью – присутствием. И это было самым странным: он знал, что она мертва, но не верил, что она ушла.

Сергей вспомнил, как однажды она просто оставила кофе, не сказав ни слова. Её молчание тогда казалось простым, а теперь – необратимым. Он не хотел погружаться в воспоминания. Он боялся быть ими захвачен.

Одиночество не было новым, но в этот вечер оно ощущалось иначе. Он чувствовал себя вычеркнутым из жизни, как сцена, которая закончилась, а актёр остался.

Он снова взял бокал. Глоток не дал утешения. Лишь дал понять, что тело ещё реагирует.

Он не знал, сколько сидит. В комнате ничего не менялось. Но в этой неподвижности росло ощущение, что нечто приближается. Не извне. Изнутри. То, чему Алла мешала приблизиться.

Теперь её не было. И тени начали шевелиться.

Он сидел в той же позе, словно и не двигался с момента, как опустился в кресло. Бокал давно был пуст, но он не поставил его обратно на стол – держал в руке, как якорь, как напоминание, что сейчас, в этой точке, есть он и есть вес стекла, и это всё, что ещё поддаётся измерению.

Мысли, до того хаотичные, начали выстраиваться в последовательность. Не логическую – скорее, эмоционально-картинную. Сначала – сон. Явственно, пугающе, как будто не он видел, а через него смотрело что-то иное. Он не просто присутствовал там – он чувствовал происходящее изнутри, как если бы оно происходило в нём самом. Не образ, не проекция – участие. Он не мог забыть лицо Аллы в этом сне. Не выражение страха, а то, что предшествовало ему – ожидание. Она ждала его.

Почему именно он оказался внутри этого кошмара? Почему всё выглядело так, как будто он сам был там? Почему тень убийцы казалась такой знакомой – не в деталях, а в самом ощущении близости? Как если бы он не просто знал, кто это, а знал, что этот человек связан с ним.

Он начал прокручивать в голове последние дни, будто перелистывая страницы, на которых ищешь нечто ускользающее. Ремезов. Его взгляд. Ни одной фразы в лоб, но между строк – почти ощутимое: «Ты знал». Он не мог сказать это прямо. Да и что бы это изменило? Но что-то в его поведении изменилось. Вежливость осталась, но исчезла близость. Вместо дружбы – выверенный тон, как между двумя фигурами, которые были когда-то людьми.

Глебов. Нервный, суетливый, но вдруг – собранный, холодный, точный. Антон никогда не умел скрывать презрение, но на похоронах в его взгляде было нечто большее. Он будто наслаждался тем, что увидел Воронина уязвимым. Словно ждал этого. Или знал. Вряд ли он мог доказать что-то конкретное, но ощущение того, что Воронин потерял контроль, очевидно доставляло ему удовольствие. Не из мстительности – из зависти.

Лукина. Обычно сдержанная, почти холодная в повседневных вопросах, но на церемонии – внимательная, пристальная. Он заметил, как она смотрела, не поднимая глаз напрямую, но следя. Словно фиксировала каждое его движение, чтобы сложить из них нечто большее, чем просто поведение преподавателя, скорбящего по коллеге. Он почувствовал, как её ум работает – не по-женски, не эмоционально, а аналитически. Как следователь, собирающий показания.

И, наконец, Диана. Самая опасная из всех. Потому что она не смотрела. Она молчала. Не писала. Не звонила. Как будто исчезла. И именно это пугало. Диана никогда не была тенью. Она всегда проявлялась резко – сообщением, голосом, телом. А теперь – тишина. Стало ясно: она что-то почувствовала. Женская интуиция или логика – неважно. Но её исчезновение означало только одно: она обрабатывает информацию. Воронин знал, как такие женщины действуют. Они не бросают обвинений. Они дожидаются момента, когда их появление будет максимально разрушительным.