Он сделал шаг назад, потом ещё один. Никто не заметил. Или сделали вид. Он отошёл к дереву, прислонился плечом к его стволу, чтобы не дрожать. Дышал неглубоко, смотрел в землю, избегая взгляда на яму. Думал, что сейчас упадёт.

Потом снова стал Ворониным. Поднял голову. Привёл в порядок лицо. Проверил, застёгнута ли пуговица на пальто. Посмотрел на людей, которые уходили, на Игоря, сжавшегося рядом с одним из служителей, на Алёну, стоящую чуть в стороне с опущенными глазами.

Он прошёл по гравию медленно, почти механически. Ветер чуть тронул ворот плаща. У ворот кладбища было светлее, солнце едва пробилось сквозь облака. Воздух пах пеплом, сырой листвой и чем-то безвозвратным.

Когда он уже прошёл калитку, услышал шаги позади. Обернулся и увидел Алёну, выходящую из кладбищенских ворот.

Она шла быстро, почти торопливо, но в походке не было ни неловкости, ни намеренной решимости. Остановилась перед ним, взглянула прямо в глаза – и он, привыкший к её сдержанности, к подчёркнутой деловитости, вдруг увидел в этом взгляде что-то неожиданное: мягкость, сочувствие и вместе с тем – силу.

– Я видела ваше лицо, – сказала она тихо, но чётко. – Там, у гроба. Всё это время я думала, что вы… что вы другой. Дальний. Недостижимый. Но сегодня я поняла, кто вы на самом деле. Я поняла, кем она была для вас.

Она замолчала. Он не перебивал. Алёна продолжила:

– Вы не просто пришли проститься. Вы стояли, как будто с вами уходит что-то живое. И в этот момент, профессор… я впервые увидела вас – не как фигуру, не как авторитет, а как человека. И, может быть, впервые – как мужчину, к которому я не могу остаться равнодушной.

Она подошла ближе. Осторожно, но решительно. Воронин не отступил. Она поднялась на носки и поцеловала его – не торопливо, не мимолётно, а как будто желая оставить в этом поцелуе что-то настоящее, не прикрытое правилами. Губы её были тёплыми, мягкими, дыхание – частым.

– Я люблю вас, – сказала она одними губами, чуть отстранившись, но не глядя в сторону. – Люблю, как бы это глупо ни звучало в этот день. Я просто хотела, чтобы вы это знали.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и быстро пошла прочь, почти бегом, как будто испугалась собственных слов или силы момента.

Сергей остался стоять у ворот, чувствуя, как внутри что-то сдвинулось. Не в логике. Не в разуме. В глубине, где хранилась тишина. И там, где только что была только скорбь, на мгновение вспыхнуло что-то другое – необъяснимое, почти неуместное. Живое.

Вечер опустился на дом тихо. Окна теряли свет, отражая только очертания мебели. За стеклом – тьма, внутри – тишина.

Сергей устроился в кресле, где обычно читал. Бокал с коньяком на столике не был способом расслабиться, скорее, способом нащупать опору в привычном ритуале. Он пил не ради вкуса, а чтобы напомнить себе: он ещё жив, ещё способен ощущать.

Прохлада в комнате оставалась незамеченной. Он сидел собранно, в расстёгнутой рубашке и без галстука. Даже в одиночестве сохранял привычку держать форму.

Ольга не пришла к ужину. Он не звонил. Каждый из них давно шёл своей дорогой, не мешая друг другу. Так было удобнее.

Дети тоже разъехались. Вечер обещал быть пустым, и профессор не испытывал по этому поводу ни тревоги, ни облегчения. Он просто был один, и этого было достаточно.

Он пил медленно. Коньяк не грел – только оставлял ощущение, будто в груди что-то не остывает. Это не было утешением. Это было напоминанием, что он ещё может чувствовать.

В комнате всё стояло на местах: шкаф, диван, фотографии. Он смотрел на снимки – и чувствовал их чуждость. Он помнил дни, когда они были сделаны, но уже тогда ощущал, как отдаляется от людей на этих кадрах.