Нет. Это совпадение. Просто совпадение. Такие вещи происходят. Иногда – рядом. Иногда – с теми, кого знаешь. Это не значит ничего.

И всё же внутри что-то не отпускало. В глубине – дрожь. В спине – тяжесть. В висках – глухой гул.

Сергей закрыл окно, вернулся в кресло. Сел. Взял пульт. Включил телевизор. Картинка замелькала снова. Голоса. Рекламы. Заставки.

Сергей Андреевич сидел в кресле, глядя в сторону экрана, но не воспринимая ни изображение, ни звук – он не слушал. Он лишь механически держал пульт в руке, перебирая каналы, как будто надеялся найти в этом хаосе хоть какой-то якорь, хоть иллюзию стабильности, которая могла бы вернуть ему ощущение нормальности, позволить поверить, что день был обычным, что всё под контролем. Профессор включил свет в торшере, поправил плед, попытался вдохнуть ровнее, будто физически усилием воли стремился включить обыденность, погасить тревогу, спрятать страх в рутине простых, повторяющихся действий.

Но в голове уже шевелилось нечто, похожее на чётко заданную программу, которую невозможно остановить. Мысли, страхи, подозрения – они жили своей жизнью, параллельно с внешней тишиной. Где-то глубоко внутри звучал голос, не его, но знакомый – беззвучный, но настойчивый. И он шептал, почти ласково, почти успокаивающе, как констатация, не требующая возражений: это только начало.

Глава 3

Ночь выдалась сухой и на редкость безветренной, но тишина в доме казалась чужой, почти недопустимой – плотной, вязкой, будто налитой свинцом. Эта тишина не была покоем. Она дышала тревогой, настойчиво нависала над кроватью, забиралась под кожу, в темноту глаз, не находивших покоя. Сергей Андреевич лежал на спине, руки на животе, взгляд устремлён в потолок, где не было ничего, кроме отражений городского света, проникающего сквозь неплотно сомкнутые шторы.

Машины за окном проезжали глухо, будто под землёй. Где-то вдалеке скрипнула остановившаяся дверь подъезда. В лифтовой шахте клацнули тросы. Шум был далёким, но каждое движение извне эхом отзывалось в голове, где и без того витал гул последних дней. Внутри не было сна – только напряжение, сдавленное, упругое, как стальной прут, упирающийся в грудную клетку.

Он не засыпал, потому что не мог. Не оттого, что не устал – усталость скапливалась в нём слоями, обволакивала мысли, давила на веки. Просто не мог – и всё. Мозг не желал отключаться, будто испуганный животный организм, который не позволит себе ни капли расслабления, пока угроза не будет названа. Но её нельзя было назвать. Она не имела формы. Только звонок.

Голос Игоря, хриплый, как будто царапавший изнутри горло. Фраза, короткая, будто вырванная из чужого сценария: «Её убили». И тишина после – та самая, что теперь переселилась в его дом. Заставляла замирать сердце, когда казалось, что в углу шевельнулась тень. Он снова и снова прокручивал в памяти этот момент, хотя суть его не изменялась – всё было сказано, всё уже произошло.

Он попытался отстраниться, будто откинуться внутрь самого себя, спрятаться в привычный кокон самозащиты. Рациональность – его броня. Стратегия. Алла была удобной. Она понимала границы, не требовала невозможного, не устраивала сцен, не просила «определиться». Их встречи были отточены – редкие, продуманные, физически насыщенные, но внешне ничем не выдающие привязанности. Даже когда она прикасалась к нему, в её жестах не было требовательности – только мягкая, безмолвная готовность быть рядом.

Но мозг – предатель. Он выдавал сцены, не укладывающиеся в логику.

Алла у окна. Осенний вечер, полумрак, подсвеченный теплым светом настольной лампы. Она держит в руках бокал, обхватывая его пальцами, на которых отсутствуют кольца – не потому, что она стесняется, а потому что не видит в них смысла. Она оборачивается, и в этом повороте нет томности, нет театральности, только тишина и взгляд. Её глаза – тёмные, внимательные, чуть грустные, как у тех, кто знает больше, чем говорит. Тогда она сказала, едва слышно: «Ты можешь не говорить ничего. Просто будь здесь».