Фото, сделанное на его мобильный, разослали практически всем. Даже вожатым.

Массовая рассылка, случилась ещё ночью, когда все спали. Поэтому на утро я едва ли могла понять причину ехидных улыбок соседок и косых взглядов солагерников. Даже Яна скромно прятала глаза, словно стыдилась самого факта общения со мной. А Маша, разумеется, лишь усмехалась, как мне казалось, без повода.

Я предполагала всякое: массовое отравление с побочным эффектом безумства; тёрла лоб, ненароком думая, что причиной столь явного внимания стала мною незамеченная надпись, вроде тех, что любили оставлять ночные шутники зубной пастой. Но нет.

Вожатая открыла мне глаза на правду перед самым завтраком. Тогда-то мой розовый мирок окончательно раскололся, рассыпаясь на миллиард осколков.

Я не вынесла этого позора. В пятнадцать лет вообще сложно мириться с ситуациями, когда тебя выставляют козлом отпущения. Да и в любом другом возрасте, думается мне, тоже.

Только узнав истинную причину насмешек, я заперлась в комнате. Мне не хотелось пить, есть, контактировать с кем-либо. О, нет. Я даже не пролила ни слезинки.

Только лишь набрала номер мамы и попросила ее забрать меня.

Уже не имело значения был ли Глеб тем незнакомцем в первый день смены или нет. Какая разница, если он оказался тем ещё говнюком? И, собственно, а с чего я решила, что это не так?

Даже мои собственные переживания насчет облегчения жизни маме отошли на второй план. Стыд вперемешку со злостью мешали мыслить разумно, туманя разум. Я просто хотела исчезнуть и вместе с тем влепить Глебу пощечину за такой поступок.

Зачем он это сделал? Мы ведь не были врагами. Да, возможно, я была груба тем вечером. Возможно мне не стоило бросаться громкими словами, но… За что? Что я конкретно ему я сделала плохого?

Конечно, мысль о том что это могла быть Маша не раз тогда вспыхивала в мыслях. Вполне в ее духе совершить что-то мерзкое и после ходить с видом победительницы.

Однако надежда на это погасла уже на следующее утро, стоило мне только увидеть равнодушный взгляд Вознесенского из окна такси, что вместе с перелетом обошлось маме в копеечку. Естественно, посмотреть, как позорно сбегает главный шут всего лагеря сбежались почти все. Им было весело, они смеялись над моим нижним бельем, над формой телосложения, да буквально над всем! Их не волновало, что я чувствовала в тот момент, ведь однодневное развлечение, что можно было выставить в дурном свете в сети, не забыв добавить гадкий комментарий, оказалось важнее, чем просто быть человеком.

И когда машина тронулась, Глеб оказался единственным, кто продолжал смотреть не в мобильник, а на меня. Смотрел и смотрел, а его лицо не выражало ни единой эмоции. Словно ему было плевать на все. Словно… это я испортила ему репутацию среди ровесников, а не он мне.

Так мы и попрощались, как я тогда думала, навсегда.

После того случая в лагере я закрылась в себе. Отчего-то невинная фотография, слитая в сеть и по сути не несущая в себе никакого гнусного подтекста, подкосила меня так, словно я действительно совершила нечто плохое.

Мама, разумеется, подозревала, что меня могли обидеть или задеть, но, получив пару-тройку красных карточек от меня, старалась с расспросами больше не лезть. Но к психотерапевту все же записала, пусть и на последние деньги.

И это помогло, правда. После того случая в лагере прошло полтора года. По совету своего терапевта я работала над собой. Больше не было брекетов, на их месте сияли белизной ровные зубы. Очки стали редким аксессуаром в моем гардеробе, теперь я носила только линзы. Даже отрастила волосы, осветлив их на несколько оттенков. Теперь они красивой волной спускались ниже плеч, из-за чего мальчишки, начиная с середины десятого класса, частенько заинтересованно поглядывали в мою сторону.