Голос его слабел с каждой произнесенной фразой, а потом отказал вовсе.

Я удрученно покачала головой:

— Вы отдаете себе отчет в том, что ваш отец вовсе не заботился об устройстве вашей жизни, а собирался самым бесчестным образом завладеть графством, пользуясь вашей невероятной… даже не знаю, как это назвать!.. безголовостью? неопытностью? идиотизмом?

— Но я… Господи милостивый. Мадемуазель Лаура, я даже не думал об этом!

Ты не думал, это факт. У тебя в голове в лучшем случае опилки, а ведь ты еще числишься нашим управляющим. Наказание Господне!

Вслух я этого, конечно, не произнесла.

— Вы — не думали, а ваш батюшка — да. И теперь, надеюсь, подумаете о том, что я имею права просить защиты у герцога де Монморанси, а то и у его величества. Речь в этом деле идет не только обо мне, но и о нашем с сестрой графстве, часть которого была подарена нашей семье самим герцогом.

Кажется, Жиль не притворялся, он и в самом деле был потрясен.

— Если все так, то моя вина и вина моей семьи перед вами не имеет предела, — пробормотал он.

— Жиль, вы действительно любите меня? — резко спросила я.

— Мадемуазель… да, я испытываю к вам эти светлые чувства.

— И вы полагаете, что обесчестить девушку — это такое особое проявление любви?

— О, нет! Конечно нет. — Парень посмотрел на меня взглядом побитого пса и шмыгнул носом. — Я не смею просить вас о прощении, мадемуазель Лаура, только хочу, чтобы вы знали, я раскаиваюсь в своем гнусном поступке. И моя ж-жизнь в ваших р-руках.

Он снова собрался было пасть ниц, однако мой следующий вопрос остановил его.

— Как вы оцениваете поведение своего отца, Жиль?

Я снова удивила его. Однако парень, по всей видимости, не был законченным мерзавцем, кое-какая порядочность ему таки оказалась присуща, потому что ответил он довольно искренне, на мой взгляд:

— М-мне с самого начала претила эта идея, но я был ослеплен своими желаниями и поддался искушению. Предложение моего батюшки… оно отвратительно по своей сути. Теперь я вижу это со всей ясностью.

Эй-эй, зайчик, вот только реветь не надо. Ты же большой мальчик!

— Жиль, — вздохнула я, — вы собираетесь всю жизнь провести под отцовским крылышком, руководствуясь его представлениями о чести и морали?

Парень ответил не сразу, как будто всерьез задумавшись над вопросом. Я не торопила. Есть вещи, которые только сам человек может для себя сделать. Перевоспитание личности — именно такая штука. Никакие чужие слова, увещевания, угрозы — ничто не заставит человека измениться, кроме внутреннего озарения и личного желания перемен.

— Я бы хотел жить своим умом, — тихо ответил он в конце концов. — Если у меня будет возможность, я отдалюсь от родителя и постараюсь вести жизнь, быть может, не угодную ему, но ту, что по душе мне самому.

— А какая жизнь вам по душе?

— Знаете, я бы с удовольствием переехал в Париж и посвятил себя изучению латинской литературы и эллинистики, — мечтательно сказал Жиль.

Я еле сдержалась, чтобы не улыбнуться, а то испортила бы весь воспитательный эффект. Ну зайчик же, как есть зайчик.

— Скажите, Жиль, вы готовы исправить причиненный мне вред? И получить перспективу не зависеть от отца?

— Это… возможно?

— Да. Но в этом случае вы поклянетесь честью и сердцем вашей матушки, что отныне будете служить мне верой и правдой. А если хоть в чем-то оступитесь, да покарает вас Бог и земное правосудие.

«Грозна, как полки со знаменами»[1], — едва не расхохоталась я от собственной пафосности.

— Я поклянусь вам! — с готовностью согласился Жиль, глядя на меня преданней Хатико.