Я ищу глазами Ромку и, сделав несколько шагов, с опаской заглядываю в раскрытую дверь его комнаты. Охватившая меня паника не даёт вздохнуть. О том, что обитатель этой комнаты покинул её навсегда, говорит буквально всё. Здесь, как всегда, идеальный порядок, но нет на месте привычных вещей... И даже любимые Ромкины модельки исчезли. Как я смогу дальше жить без всего этого? Как я смогу без него?

Я пулей выбегаю из Ромкиной комнаты, едва не врезавшись в Улыбаку… в Анюту. Женщина охает и обращает на меня свой взгляд. Оказывается, у моего Ромки глаза матери…

– Пожалуйста, не надо, – лепечу я, заглядывая в эти серьёзные большие глаза, в надежде отыскать в них ту самую доброту, которую они излучали совсем недавно. – Не уезжайте, это я во всём виновата…

– Ну что ты, милая, – она ласково гладит меня по щеке и… снова улыбается, только очень грустно. – Ты здесь ни при чём, не волнуйся. Мы всё выясним с твоим папой.

Это она меня так нежно послала. И такая твёрдая решимость в её взгляде – мне туда ни за что не пробиться.

Я резко разворачиваюсь и мчусь вниз через две ступеньки, путаясь в длинном халате и рискуя свернуть себе шею.

– Рома! – я выбегаю на террасу.

Дядя Семён, наш водитель, протирает тряпочкой фары огромного чёрного монстра. Он отвлекается от своего занятия и неодобрительно смотрит на мои голые ноги в тапочках.

– Ты чего это раздетая, стрекоза? Чай не май месяц…

Вообще-то, как раз май, но сейчас это не имеет никакого значения.

– Дядь Сень, а Ромка где?

– А дык здесь, – он крутит головой, но я и сама уже нашла.

Парень вышел из-за высокого «Гелендвагена» и направился прямиком ко мне. А моё бедное сердце заходится в неровном ритме и готово выпрыгнуть из груди.

– Лялька, что-то сегодня постоянно не так с твоим прикидом, – Ромка криво улыбается, а на его разбитое лицо страшно смотреть.

– Ром, тебе больно? – вот дура, зачем я спрашиваю – понятно же, что больно.

– Нормально, Ляль… Ты бы и правда оделась, прохладно на улице.

– Рома, не уезжайте, я всё рассказала папе, он знает, что это из-за меня… – я совершенно не знаю, куда мне деть свои беспокойные руки. Хочется обнять Ромку за шею, но я вцепляюсь в распахнутые полы его куртки.

– Да перестань, Ляль. Ты ведь с самого начала знала, что всё это – не моё, – он кивнул на наш дом и неопределённо махнул в сторону рукой. – Не смогу я здесь… не привыкну.

– Да почему? Ты ведь здесь занимаешься, чем хочешь… Вот с тачками своими возишься. Тебя ведь никто не упрекает…

Ой, что-то не то я говорю…

– Ром, ну здесь ведь простор, свежий воздух… Ну, хочешь, привози хоть каждый день свою кикимору! Тьфу, ну ты понял, Светочку свою белобрысую.

– Не хочу, Лялька…

– Светочку не хочешь? – спрашиваю с глупой надеждой.

– Жить здесь не хочу, – отрезает Ромка.

Я собираюсь снова возразить, но мне на плечо ложится чья-то ладонь, и я оглядываюсь.

– Евочка, зайди в дом, простудишься, – голос у Анюты ласковый, а глаза заплаканные.

Только мне её не жалко. Ведь это она увозит от меня Ромку.

– Да что вы все ко мне привязались?! Захочу – совсем разденусь. Жарко мне!

Анюта пожимает плечами, и из её глаз исчезает тепло.

– Семён, мы готовы, можем ехать! – холодно говорит она, и водитель быстро утрамбовывает немногочисленные пожитки в багажное отделение.

– Ну и валите отсюда! – взрываюсь я. – Думаете, кто-нибудь оценит Вашу гордость? Да уже завтра Вам на смену явятся три десятка негордых длинноногих красавиц и станут ещё шире улыбаться. А Вы так и сдохнете в своей вонючей общаге – вся такая гордая, неприступная и никому больше не нужная!