Бывали дни, когда в лабораторию я лишь наведывался: отмечался утром, а потом заявлялся уже перед самым уходом, оседая на стул в своем закутке между окном и двустворчатым шкафом, что надежно отгораживал меня от прочего мира. Лаборантки пробирались ко мне по очереди, осторожно переступая кожухи пыхтящего пульсатора, приносили толстые пачки извещений об испытаниях образцов плавок, проведенных нашей группой. Я подписывал их чохом, даже не вникая в суть столбиков цифр, аккуратно устроившихся в разграфленные заранее поля. Зачем строить из себя начальника? Мои женщины знали наше общее дело куда как лучше меня.

Я – не Смелянский. Меня не интересовала связь моего личного мироощущения и движения Вселенной. Мне было достаточно сознания выполненной работы. Мне необходимо каждый день, каждую минуту, в любой момент ощущать совершаемое усилие. Сокращаются ли мускулы, закручиваются ли извилины – безразлично. Важно именно само чувство исполняемого действия, единственное, что утверждает меня в этом мире и убеждает в отлаженном порядке всего существующего. И в те молодые дни я вовсе не мучился сомнениями – достаточно ли тверд и увесист мой нынешний статус, а спокойно прочесывал километры пыльного и щербатого асфальта, переступал десятки обшарпанных ступеней в заводских корпусах, обозревал кабинеты, бюро, сектора, все эти кубы пепельного воздуха, куда народ утрамбовывали дюжинами, – конструктор… технолог… конструктор… технолог… технолог… конструктор… Начальник!..

«Я – инженер!» – надсаживалась тетка из ОГМета. Я и тогда вряд ли толком знал ее чин и фамилию, а сейчас и вовсе запамятовал напрочь. Помню только широкий рот и мелкие, ровные зубы, глубоко посаженные в десны. Да я, в общем, и не сомневался в ее положении, мне просто было нужно выяснить, кто напортачил в сопроводительном документе, из-за чего мы чуть было не зарубили большую партию корпусов. В сущности, ошиблись цеховые и металлурги. Это они по небрежности вписали другую марку. Но крайними оказались мы. И нам же – в результате лихорадочного совещания у главного инженера – было предложено разобраться, исправить и доложить.

Провоторова примчалась из административного корпуса, настеганная, наскипидаренная, и тут же вызвала к себе Вилена. Потом уже потребовали меня. К этому времени они уже все придумали, а мне оставалось лишь пойти и сделать. Ну я и пошел, поскольку именно это и предполагалось самой моей должностью. Меня даже не занимало, кто и почему напахал. Требовалось одно – уяснить, как это возможно исправить, и провести сию операцию по возможности быстрее. Металлурги все поняли, отыскали у себя виноватых, а мне предложили с ними договориться. Именно эту, с жидкими, крашеными волосами, зябко стягивающую у горла серый вязаный платок, назначили крайней. Ну она и решила отыграться. Товарки на соседских столах уткнулись носами в чертежи и спецификации, а эта расходилась все пуще.

– У меня диплом еще первого послевоенного выпуска, – визжала она все надсадней.

– У всех диплом, – мягко сказал я, чтобы только немножко снизить тон и высоту звука.

И она в самом деле оборвалась.

– У всех ли? – спросила тетка, вперившись в меня плоскими своими зрачками.

Я, право слово, имел в виду не сами корочки, а какие-то, скажем, знания и навыки, которые они подразумевают. Я как-то попытался это объяснить, но только окончательно провалился.

– Да будь моя воля, – отчеканила она, – я бы таких к заводу и не подпускала. Идите асфальт разгружать на дороге. Там ваше место, а не в лаборатории. Это все Вилен своих подбирает.