Теперь я это понимаю отчетливо. Они успели пережить такое, о чем я даже толком и не слыхивал, и в том, что мне казалось простым набором типографских значков, распознавали проявление грозных сил. Чувствовать геодезические линии Судьбы – великое искусство. Но и очень опасное…

Однако это знаю я другой, тот, что живет сегодня. А молодой Боря Гомельский просто слушал и впитывал в себя вдруг открывавшиеся ему новые смыслы существования. Хотя – чего таиться – по большей части они казались мне забавными, а то и просто несуразными. Брюзжит старичье, думал я, бренчит орденами, оттого что пришлось спозаранку вышагивать по мостовой, демонстрируя готовность и преданность. Было пьяно, весело, и на скользких темах меня разнесло так, что затормозить вовремя не сумел.

Уже разливали чай, передавали конические чашечки с пенящимся кофе, раскладывали пироги на блюдечки, и гости как-то примолкли, готовясь к новой порции угощения. В паузу я и ворвался со своим рассказом, в общем-то дурацким, но мне в ту минуту показавшимся весьма забавным и подходящим по тону.

Случилось это ровно четыре года назад, на первом курсе. По неопытности и в силу глупой старательности мы тогда не пропускали ни одного политического мероприятия. А тем более год был шестьдесят седьмой, дата круглая, и комсомольские наши лидеры – они выделились чуть ли не в первый же месяц, мы и сморгнуть-то едва успели, как у нас появились и комсорги групп, и секретарь курса, – потребовали полной и безоговорочной явки на ноябрьскую демонстрацию. Угроза была смертельная – «…вплоть до немедленного исключения». Ну а с другой стороны – чего там упрямиться?

Погода в ту осень выдалась славная, так почему же не прогуляться, тем более что с утра все равно делать нечего. Но, чтобы уже совсем не скучать, мы затарились еще накануне. Знали друг друга пока неважно, поэтому общей попойки не получилось, и кучковались по двое, по трое. А с Банщиковым мы были знакомы еще со школы и потом оказались на одном курсе, даже в одном потоке.

Хороший был парень Саня, толковый и невредный, но отчаянный разгильдяй. Длинный, худой, смазливый и как-будто совершенно развинченный, словно был вывихнут из всех суставов сразу. И вел себя соответствующим образом. Помню, на уроке литературы мы обсуждали – и осуждали, разумеется, – злостный индивидуализм Макара Нагульнова. Каким-то манером он в который раз нарушал очередное постановление. Суть наших монологов я бы сейчас сформулировал примерно так: «в нашей прекрасной жизни всегда найдется аккуратное место целесообразному и конструктивному поступку». И Банщиков заодно с коллективом прилежно тянул свою худую руку. Кисть только у него никак не хотела торчать штыком и свешивалась набок лопаточкой. Когда же волна докатилась до него, он выломился из-за парты и внятно спросил: «А за что Синявского посадили?» Такая реакция на Шолохова была даже слишком понятна, но уже не безопасна. Могли последовать большой шум и неприятные последствия. Однако в те годы наши учители держались еще вполне пристойно.

Так вот накануне мы решили с Банщиковым, что каждый берет по бутылке, но не договорились о градусах. И я принес «Три семерки», а Саня «Столичную». Булгакова в то время уже напечатали, и я ему процитировал с ходу сентенцию, мол, не следует запивать водку портвейном. Друг мой лишь отмахнулся – не впервой, но не учел, лопух, что всей закуски у нас была лишь пара пирожков, и ни на что другое денег уже не оставалось. Ну мы, само собой, не спешили, двигались в одном ритме с колонной, шли вместе со всеми, бежали, когда требовалось заполнить разрывы, а на остановках заскакивали в соседний подъезд и там спокойно потягивали припасенное питье. Поначалу каждый из своей бутылки.