…

Теперь он звонил именно в ту квартиру. Звонил и вспоминал.

Тогда она открыла дверь, прошептала:

– В квартире две ванные комнаты, твоя – эта. Но здесь только душевая кабинка. Нормально?

– Нормально, – неуверенно ответил Рыбкин.

Все было по-другому. По-другому уже тогда, когда еще ничего и не было. Другими были жесты, звуки, запахи. Сашка не только ничем не напоминала Ольгу или тех женщин, с которыми Рыбкина время от времени сводила судьба. Она звучала иначе. С болью. С едва различимой болью. Вот уж чего не было в Ольге, так это боли. Обида была, разочарование, злость, ненависть, холод, даже ярость, но только не боль. Или Рыбкин просто не умел ее различить?

– Ты скоро? – она заглянула в душевую кабинку, хмыкнула, увидев аккуратно сложенную одежду Рыбкина, выключила воду, накинула ему на плечи огромное полотенце и повела его в спальню, где вдруг оказалась неумелой и испуганной, куда уж ей было до кошачьих повадок Ольги. Впрочем, что Рыбкин мог сказать о кошачьих повадках Ольги, сколько лет уже у них не было близости? Да и то, что было…

Сашка дрожала. Дрожала так, словно пальцы Рыбкина, его язык, губы, все его тело состояло из кристаллов льда. Рыбкин прислушивался к ее дрожи, вздрагивал сам и все отгонял из головы мысли, что по возрасту Сашка и в самом деле вряд ли так уж старше его дочери. Разве что лет на пять. Ерунда какая, пять лет. Миг, если оглядываться на них через плечо. Даже если десять. А потом он вовсе перестал о чем-то думать, потому что вдруг совпал с Сашкой и дрожью, и теплом, и выступившим свежим скользким потом, и ритмом, и желанием, и жаждой.

– На кой черт тебе все это надо? – спросил ее Рыбкин, когда в окнах занялся июньский рассвет.

– Так, – прошептала она ему в ухо, обхватив его и руками, и ногами, прижавшись горячей грудью и бедром, дыша дивным, почти Ольгиным карамельным запахом в щеку. – Пожалела тебя, еще пара визитов, и пришлось бы обривать тебя под ноль. Или подумала, а вдруг мне будет хорошо, если хорошо будет, ну, к примеру, тебе?

Какое счастье, что он не дал ей тогда денег… Боже мой, какое счастье…

Тьфу, черт. Он же и не собирался…

…

– Что вы названиваете?

Из соседней квартиры вышла женщина лет пятидесяти или старше. С сухим лицом бывшей учительницы, с тщательно уложенными локонами седых волос.

«А ведь моя ровесница, – подумал вдруг Рыбкин. – Или почти ровесница. Какой ужас».

– Перестаньте хулиганить! Нет никого дома. Съехала она. Или умотала куда. Неделю уже не появлялась. Дня три так уж точно. И машины ее под окном нет.

– Куда же съехала? – не понял Рыбкин. – И кто хозяин квартиры?

– Куда-куда, кто хозяин… – проворчала женщина. – А я почем знаю…

«I need my baby here at home»[8]

Fenton Robinson. «Somebody Loan Me a Dime». 1967

Нет, это не было звоном в ухе. Точно нет. Это прилетало извне. Причем этот звук существовал всегда, просто в какой-то момент Рыбкин стал его слышать. Как будто сглотнул и избавился от воздушных пробок в ушах. И почувствовал его всем телом. Словно кто-то неподалеку поймал струну слайдером и вместо чего-то ясного и предсказуемого принялся исполнять судорогу на четверть тона. Бесконечную судорогу. Выматывающую, как ночной писк комара. Рыбкин даже непроизвольно пошевелил пальцами, как будто на одном из них мог оказаться слайдер. Ага. И гитара в руках. А ведь и захоти, не оказалась бы. Осталась в квартире. Хотя уже и кофр пылью покрылся, наверное. Сколько он не брал ее в руки? Все было слишком хорошо, чтобы он сжал в левой руке гриф. Или слишком плохо. Хотя, какая может быть пыль в царстве Ольги Сергеевны Клинской? Надо бы проверить, если ли еще гитара внутри повторяющего ее очертания футляра. Или там такая же пустота, как и… При первой возможности. Непременно. Но для начала было бы неплохо смыть пыль и пот с собственного тела.