– Как будем стричь? – спросила, сузила взгляд, в то время как ее рука ерошила Рыбкинскую шевелюру. Он замер.

– Я жду.

Он не мог произнести ни слова. Не мог шелохнуться. Потом Рыбкин подумал, что мог бы вот так сидеть вечно, но не только потому, что за вроде бы фамильярным жестом последовало мягкое прикосновение, а потому что в зеркале повторилась старая фотография, на которой молодая смеющаяся Оля Клинская, которая категорически отказалась менять фамилию на Рыбкину, точно так же замерла у него над плечом. Только на фотографии она не ерошила молодому Рыбкину волосы, а обнимала его за шею. Точнее, опиралась на его плечо и обнимала. Всякий раз, когда Рыбкин пытался понять, почему у него не сложилось с Ольгой, куда делось все то, что когда-то одаривало его крыльями, он спотыкался об эту фотографию. Если бы они умерли тогда, сразу после той фотографии, они были бы самой счастливой парой. Да. Юлька тогда уже была. Не Рыбкина, Клинская, как решила Ольга. Все равно фамилию поменяет, отмела возражения мужа. И назвала по-своему. Он-то как раз хотел назвать дочь Александрой.

– Подравняйте, – наконец разжал губы Рыбкин. – Снимите чуть-чуть. Так, чтобы я снова смог к вам прийти. Скоро прийти. Вам ведь нужны постоянные клиенты на новом месте? Люди должны помогать друг другу…

…

Второй раз Рыбкин пришел только через неделю. Зарывался в работу с головой, пытался выбросить из головы это несуразное видение, пока не понял, что увидеть Сашку для него так же важно, как избавиться от жажды. Просто увидеть. Ничего больше.

Пришел. Увидел. Снова сел в кресло. Снова почувствовал ее тонкие, но сильные пальцы. Но не вымолвил ни слова. Словно залил рот какой-то тягучей массой. И на третий раз не сказал ни слова. «Растите, растите, кудрявые власа»[6], – то ли думал, то ли бормотал, издеваясь над самим собой, Рыбкин в ее кресле. Черт возьми, он ходил бы так, наверное, до тех пор, пока волосы у него на башке не выродились бы вовсе или обернулись непослушной Борькиной стерней, но Сашка заговорила с ним сама.

– Я заканчиваю в десять, – прошептала она чуть слышно и тут же занялась другим клиентом.

Рыбкин прилетел домой в семь, долго стоял под душем, думая, что бы он сказал Ольге по поводу срочных сборов, но жены дома не оказалось, она уехала к тестю вместе с Юлькой, да и была бы дома, ничего бы не спросила. Юлька могла спросить, но дочери ответить было проще всего, хватило бы поцелуя в щеку и заговорщицкого шепота – «Дела, солнце мое, дела». А вот Ольга…

Если бы Ольга спросила, он бы ничего не ответил. Может быть, пожал бы плечами.

Сашка выскочила из парикмахерской в пять минут одиннадцатого. Рыбкин открыл дверь машины и подумал, что если бы почти тридцать лет назад он был тем самым, кем стал к своим нынешним «около пятидесяти», может быть в его жизни сложилось бы все иначе. Совсем иначе.

Во-первых, он бы не спешил.

И, во-вторых, не спешил бы.

И, в-третьих…

Хотя, причем тут спешка, если главное в том, что есть Юлька.

Ни сантиметра не отыграешь в прошлом, потому что есть Юлька.

Юлька…

Почему же так все в его жизни?

– Да, так бывает, случаются такие почвы, – говаривал Сергей Сергеевич Клинский, глядя в окно во время дождя, – которые поливать бесполезно, хоть залейся дождем, даже луж не будет, все в себя земля впитывает. Но, – тесть тут же поднимал палец с аккуратно обработанным ногтем, – отдача все равно случится. Родники полнятся!

– Родники полнятся, – прошептал Рыбкин, глядя, как Сашка скользит к машине той самой, легкой, почти неповторимой Ольгиной походкой.