Он смотрел сверху-вниз то ли холодно, то ли горячо. У меня по спине пробежались мурашки, но внутри будто плеснуло кипятком. Он растянул свою ненастоящую улыбку шире, разыгрывая радость.

— Принимай красавицу, — отец прищурился, возвращая и Егора на грешную землю.

Он улыбнулся еще немножко шире, наконец слегка сощурив в улыбке и глаза, и как будто бы вписался обратно во всю эту идеальную постановку.

— Выглядишь, конечно, безупречно… дорогая.

Отец удовлетворенно кивнул и оставил нас слушать клятвы. А я все гадала, что должно значить это «безупречно». Отчего-то казалось, что ничего хорошего.

Мне представлялось, что все внутри перевернется, когда я скажу «да». Что что-то внутри изменится, жизнь пролетит перед глазами. Что я почувствую что-то значительное, ставя последнюю подпись в этом контракте сроком на три года.

Но гром не грянул с небес от того, что я соврала, давая брачные клятвы. Все пролетело быстро — даже не как в тумане. Просто быстро. Никто не запнулся, никто не бросил последний тоскливый взгляд в счастливое свободное прошлое. Просто два взрослых человека равнодушно и спокойно поставили свои закорючки. Поулыбались фотографу. Приняли поздравления. И пошли занимать свои места в зал.

Банкет шел своим чередом. Бакурин молча цедил шампанское, не притрагиваясь к закускам, а я старательно строила радость под сканирующим взглядом родителей, расправляясь не только со своей тарелкой, но и с порцией теперь уже официально мужа. Он даже не замечал, как исчезает еда из его тарелки. Разок я его дернула, чтобы хотя бы закусывал, но он бросил на меня такой взгляд, что я больше не лезла к нему с разговорами. Просто в какой-то момент ему уже было нечем закусывать!

Когда начали показывать наши детские фотографии, я не удержалась и отошла в уборную. Мне уже даже было неинтересно, как компенсируют тот факт, что у нас лишь пару постановочных совместных фото. Пару общих с семейного обеда и еще одно — какое-то очень старое, уже не помню когда сделанное. Тоже общее с какими-то людьми. Но грамотно обрезанное. Я даже не помню, что это был за прием и перекинулись ли мы на нем хоть парой слов.

Хотелось умыть лицо водой, но из отражение на меня смотрела работа визажиста. Безупречная работа. Кажется, Бакурину не понравилось. Я повертела лицом перед отражением.

— Да отлично я выгляжу, болван… — не удержавшись, прошептала я себе под нос.

Макияж был плотный, но я чувствовала себя в нем вполне комфортно. Лицо было замазано до последнего миллиметра, и хотя обычно мне такое не нравится… ну, мама знала мои вкусы. И нашла мастера, который смог сделать то, что мне не нравится так, чтобы мне нравилось. Эта кукольная идеальность не портила мне настроение.

Его портил Бакурин своей унылой рожей. Самое смешное, что для других он выглядел даже как будто радостным и довольным. Он рассыпал шутки и комплименты, щедро одаривал всех улыбками. Но стоило мне столкнуться с ним взглядами, как мне начинало казаться, что я держу за его спиной пистолет и тихонько ему угрожаю, заставляя эту радость разыгрывать.

Когда я подошла к нашему столику, рядом с Бакуриным уже сидел слегка повеселевший отец с бокалом в руке.

— Смотри, сынок, если она просто зло сверкает глазами — это еще ничего! — объяснял мужчина, — Если ты не успел облажаться, то она, скорее всего, просто голодная. Покорми, она тут же подобреет! А если успел облажаться… ну, тоже покорми! Она подобреет. Но вот если она начала ругаться матом по-французски — это значит, что все плохо, — отец говорил с самым серьезным лицом. — Нужно будет не только извиниться, но еще и объяснить за что конкретно. И все бы ничего, но уж больно она у меня педантичная девочка… К словам цепляется, как акула! Я говорил, что ей на юриста надо. Но она сказала, что не любит все эти деловые дела и серьезные серьезности, — хихикнул он. — Пошла на лингвиста. Там, вроде как, тоже слова…