14 были не братьями и сестрами, а существами, которые владели столовыми приборами и завидными способностями к бегу или резьбе по дереву, а твоя мать, возможно, потому что не разделяла полностью наших взглядов, была первой, кто нарушил мое спокойствие. Уже тогда на нее влияла некая привязанность, которую можно было удовлетворить только посредством других людей. Ни одна вырытая в саду яма, даже самая глубокая и с прекрасной глиной на дне, не могла удовлетворить желаний твоей матери. Да и куклы не приносили ей радости. С того момента и до пятнадцати лет она выглядела сдержанной и строгой, самой надежной и всегда старшей; порой она сетовала на свои обязанности. У других детей были свои этапы [взросления?], внезапные достижения и неудачи – она же, казалось, неуклонно движется вперед, словно устремив взгляд на некую далекую цель, достигнув которой, она сможет раскрыться. Она была тихоней и, что удивительно, проявляла только те чувства, которым люди придавали значение; она плакала, когда Тоби пошел в школу, и больше всех переживала, когда твоя бабушка [Джулия Стивен] в сердцах и, как мне кажется, в шутку заявила, что никогда больше не сможет доверять ни одному из нас, ведь мы играли с дохлой кошкой вопреки ее запрету. Но под внешней серьезностью, которую нарушали только подобные эмоции, пылала и другая страсть – страсть к живописи. Она, конечно, училась рисовать под руководством некоего мистера Кука, но разговоры о живописи, о своих способностях и увлечениях были ей неведомы. О чем она тогда думала? С ее-то длинными пальцами и сосредоточенным взглядом она наверняка написала множество мысленных картин. Однажды я видела, как она чертит белым мелком на черной двери огромный лабиринт. «Когда я стану знаменитой художницей…» – начала она, но тут же смущенно отвернулась и со свойственной ей импульсивностью все стерла. А выиграв приз в школе живописи и по секрету рассказывая об этом мне, она так стеснялась, что я сама сообщила новость семье.

– Они дали мне кое-что – сама не знаю почему.

– Дали что?

– Сказали, что я ее выиграла… книгу… приз, понимаешь.

Она была неловкой, как длинноногий жеребенок. Пытаясь представить ее, я все отчетливее вижу, как наши жизни складываются в единый узор. Чтобы верно судить об одной из них, нужно учесть грани, стыки и пазы всех фрагментов мозаики и помнить, что ни один ее кусочек не изолирован, поэтому я думаю, что было немало причин, почему в то время твоя мать казалась иной, нежели была на самом деле. Мы росли в постоянной тревоге по поводу школы, занятий, выбора профессии, свадеб взрослых, выхода книг, счетов, здоровья; будущее неотвратимо надвигалось и было слишком неопределенным для спокойного самовыражения. Вся эта суета накаляла атмосферу личными эмоциями и побуждала детей, чего уж говорить о старших, к преждевременному развитию одной грани своей личности. В то время мы должны были помогать и делать то, чего от нас ожидали, не выражая робких пожеланий, казавшихся неуместными и, вероятно, обременительными.

Твоя мать, чьи взгляды, по крайней мере, в некоторых вопросах казались очень четкими, взяла на себя обязанность быть практичной, хотя ее незаурядный талант терять зонты и не передавать вовремя сообщения показал, что природа порой с хохотом разоблачает притворство. Однако внутренняя сила, которая отнюдь не была фальшивой и которую, вероятно, признавали те, кто доверял твоей матери, заключалась в том, что я называю проницательностью, здравым смыслом или, еще точнее, честностью ума. Быть может, она не все понимала, но и того, чего нет, не выдумывала. Разные истории, какими бы поверхностными они ни казались – мне и, боюсь, другим людям тоже, – приходят сейчас на ум и проиллюстрируют это беглое повествование. Однажды августовским вечером – много лет спустя, когда твоя бабушка уже умерла, – мы гуляли в саду в Рингвуде