– Серьезные деньги.

 – Полусерьезные. Я не вхожу в лигу Фрэнсиса Бэкона и Люсьена Фрейда. Между тем Дэвид Сильвестер однажды сравнил меня с Ротко. Ты знаешь, кто такой Сильвестер?

 – Боюсь, что нет.

 – Пожалуй, самый влиятельный арт-критик послевоенной Британии.

 – Что ж, браво. И он прав. В этих двух полотнах определенно присутствует цветовой спектр Ротко, только вернувшегося с греческого острова.

 – Это кажущееся сходство.

 – Вам не нравится сравнение с Ротко?

 – Нет, тем более что я категорически против того, за что ратовал Ротко.

 – А поконкретней?

 – Геометрическая депрессия. Чертовы порталы в каждом углу его идиотских похоронных картин. И все эти кроваво-красные земные тона, сгущающиеся в темноту уныния и жалости к себе.

 – Мне казалось, я говорил о ваших прямоугольных формах и цвете.

 – И что, они делают меня похожим на этого самоубийцу Марка, будь он неладен, Ротко?

 – Вы – первый художник из всех, кого я знаю, кто не восхищается им.

 – Ну, тогда считай, что ты потерял невинность с этим Ротко. Поздравляю. Я обесчестил тебя.

 – Я что, должен подавиться от смеха или встать в позу после столь глупого комментария? Мне неудобно говорить вам об этом, но в ваших картинах я действительно увидел настоящий талант. А вот ваше остроумие оставляет желать лучшего.

Фитцсимонс-Росс молча достал из пачки сигарету и разлил чай по чашкам.

Потом открыл маленький холодильник, где стояли бутылки вина и пива и единственный пакет молока, а из открытой морозилки торчала бутылка русской водки (по крайней мере, я догадался, что это водка, по надписи кириллицей на этикетке). Он потянулся за молоком и, открыв пакет, плеснул мне в чашку столько белой жидкости, что мой чай стал больше напоминать воду из уличной лужи.

 – Не пугайся, – сказал он. – Вот так нужно пить чай. Сахар?

Я согласился на полную чайную ложку. Он указал мне на деревянный стул. Я уселся. Он снова закурил и спросил:

 – Итак, позволь, я угадаю. Ты пишешь. И приехал сюда, чтобы написать великий американский роман или тому подобный вздор.

 – Да, я пишу. Но не романы.

 – О боже, только не говори, что ты поэт. Вокруг меня было столько этих чертовых поэтов, пока я учился в Дублинском Тринити-колледже. Все вонючие, с гнилыми зубами, отирались в пабах вроде «МакДейдз», где ворчали на мир, хвастались друг перед другом своим талантом и клеймили почем зря редактора какого-нибудь журнальчика, осмелившегося править их вирши. В общем, начисто отбивали у всех, кто слышал этот бред, желание прочесть хоть один стих.

 – Ну, у вас-то вряд ли отбили.

 – Рад, что ты это заметил.

 – Как бы то ни было, я не «чертов поэт».

Я вкратце рассказал ему о том, чем занимаюсь, упомянув об уже изданной книге и о той, на которую получил заказ.

 – Мог я где-то ее видеть? – спросил он.

 – Не исключено. Так вы из Дублина?

 – Почти. Из Уиклоу. Бывал в тех краях?

 – Однажды. Пауэрскорт, Глендалох, Раундвуд.

 – Раундвуд – это моя родина.

 – Очень красивое место.

 – Раундвуд-хаус – наше фамильное поместье. Классический англо-ирландский особняк. Пока мой отец не потерял все.

 – Как ему это удалось?

 – Да как – по-ирландски. Пьянство и долги.

 – Звучит интригующе. Расскажите подробнее.

 – А ты потом все это выложишь на бумаге и, того хуже, используешь против меня?

 – Я писатель – поэтому да, некоторый риск есть. Но неужели вас это беспокоит?

 – Не так чтобы очень. И потом, кто будет читать то, что ты напишешь?

 – Моя последняя книга была продана тиражом в четыре тысячи экземпляров, так что тут вы правы…

Он внимательно посмотрел на меня: