Зажмуриваюсь и с силой впечатываю ладонь в каменную стену, около которой еще пару секунд назад терзал Машу.

Кретин недоделанный! Ладно, она девчонка, но у тебя-то мозги должны быть!

Нервно провожу пятерней по волосам.
На языке все еще запретный привкус. Ладони надолго запомнили, как это впиваться в изящную спину, прогибающуюся под моим натиском.

Черт! Сколько мудачья за решетку засадил, не ведясь на их мольбы и постоянные уговоры, сколько слез женских проигнорировал, пока те пытались взятки за своих мужей и братьев – сватьев в карман засунуть, прося не доводить дело до суда, а тут повелся.

Сломала выстроенную годами стальную броню. И чем?

Знаю чем, и от этого чувствую себя еще хреновее.

В ярости возвращаюсь в комнату и почти не уснув ночью, утром ставлю Ивана с Илоной в известность о том, что планы поменялись и приходится уехать.
Маши дома не обнаруживаю. Вероятно, пересекаться со мной постеснялась или еще что-то, но когда я собрав сумку, прохожу мимо ее приоткрытой двери, комната оказывается пуста.

В углу замечаю мольберт, рядом с которым на столе в беспорядке валяются краски и покрытая черным цветом палитра. Рисовала что-то совсем недавно. Краски еще даже не высохли на ней.

Выглянув на пустую лестницу, сам не понимаю зачем вхожу в спальню и обхожу мольберт. Не знаю, что собирался увидеть, но явно не то, что врезается в глаза яркой вспышкой из черных линий.

На белом листе я. Черными красками выведена каждая черта лица, в глазах застывшая эмоция. Брови сведены к переносице, а губы растянуты в едва заметной улыбке.

Портрет не дорисован, но проделана колоссальная работа.

Чертовски талантливо, тонко. Протяни руку и пощупай. Этот второй я вот-вот оживет.

Даже не по себе становится.

Машка…

И вот это Иван назвал каракулями? Черт меня раздери, да она может разорвать Москву своим виденьем.

- Дамир, - раздается снизу голос Ивана, отрывая меня от рассматривания самого себя.

- Иду, - отвечаю громко.

Раздумывая буквально секунду, забираю портрет и, засунув его в папку с документами по квартире, спускаюсь.

На то, чтобы попрощаться с Беловыми, уходит минут десять, но Маша так и не появляется, что даже к лучшему.

Уже на трассе бросаю взгляд на лежащий на соседнем сидении портрет.

Руки машинально сжимают руль.

Я все сделал правильно. Не нужно ей это.

Всю ночь лежал, уткнувшись в потолок, и вспоминал, как мать плакала, когда отца не стало. Как проклинала скотов, которые ему отомстили тем, что тот в свое время не пощадил их упыря сынка. Тот девчонку изнасиловал и около леса выбросил. Она выжила, собирала себя по частям, а отец ему сам тогда чуть руки не оторвал, наблюдая за ее утонувшей в горе семье. Пацана того в тюрьме убили, а его папаша решил отыграться на моем отце. Пырнул его розочкой от бутылки прямо около дома.

Перед глазами встает сцена, как тот ублюдок орет что-то о том, что он отобрал у него сына, не заступился за 18-летнего «беззащитного» парня. Как мать с криками бежит к нему, а я следом. На земле лежит отец, весь в крови, мать падает перед ним на колени, а тот скот машет перед ее лицом осколком. Я тогда с ним в драку ввязался, а он прошелся по моей шее стеклом, заставляя надолго запомнить жизненные реалии.

Тогда-то я и понял, что пойду служить и продолжу дело отца – засаживать таких тварей за решетку. Уже тогда знал, что буду рисковать своей жизнью каждый день. Что, как и отец, не возьму ни копейки, чтобы выгородить богатые задницы, считающие, что им можно все на этой земле.

И уже в том возрасте понимал, что не захочу подвергать кого-либо той же судьбе, что и у матери.