В день предполагаемого отъезда Мария с матерью сходили к мессе, а затем сели завтракать. Вскоре после начала трапезы королева внезапно положила нож.

– Дамы, а вам не кажется, что тут как-то подозрительно тихо? – спросила она.

Что было чистой правдой. Они не услышали ни шума привычной суеты, сопутствующей отправлению двора в поездку, ни топота бегущих ног, ни громких криков внизу. Королева встала и выглянула во двор.

– В замке никого нет! – сдавленно ахнула она.

Мария и придворные дамы, сгрудившись вокруг королевы, посмотрели в окно, но не увидели ни толп придворных, ни повозок, ни вьючных мулов.

– Возможно, я ошиблась и отъезд назначен на другой день. – Екатерина с вымученной улыбкой отправила своего камергера лорда Маунтжоя выяснить точное время отъезда.

Вернувшись, он доложил со смущенным видом:

– Мадам, король уехал в Вудсток сегодня рано утром.

Королева кивнула и продолжила завтракать. Марию ужасно расстроило, что отец уехал, не попрощавшись с ней. Похоже, это было какой-то новой уловкой Анны Болейн с целью унизить и запугать королеву.

А затем, уже под конец обеда, появился гонец в ливрее с эмблемой Тюдоров. Поклонившись королеве, он произнес, обращаясь к стене за ее спиной:

– Ваша милость, королю угодно, чтобы вы в течение месяца освободили Виндзорский замок и переехали в любой из собственных домов. – Он нервно сглотнул. – Вы можете оставаться здесь до момента отъезда принцессы Марии в Хансдон.

Мария поняла смысл приказа лишь тогда, когда увидела лицо матери. Отец покинул их, не попрощавшись, и на сей раз оставил семью навсегда. Он оставил жену и дочь, не сказав им ни слова. И даже не стал ждать решения папы римского. От осознания чудовищности произошедшего у Марии перехватило дыхание. Онемев от потрясения, она смотрела на мать, которая, пытаясь восстановить самообладание, схватила дочь за руку.

– Поеду туда, куда мне дозволено, – произнесла королева. – Я остаюсь его женой. И буду молиться за него.

– Я должна ехать в Истхэмпстед, в Виндзорском лесу, – одним жарким августовским днем сообщила дочери королева. – А вы, дочь моя, не едете в Хансдон. Отец отправляет вас в Ричмонд.

– А почему мне нельзя поехать с вами? – жалобно спросила Мария.

– Потому что вы должны подчиняться воле короля, чтобы не давать ему повода усомниться в вашей преданности и послушании.

– Матушка, вы святая! – возразила Мария. – Как вам удается так терпеливо сносить подобную жестокость?

– Потому что мой долг жены короля – угождать своему господину, и ваш, как его дочери, тоже.

Мария покачала головой, совершенно сбитая с толку. Отец не заслуживал такой безоговорочной преданности.

Она была рада, что многие придворные дамы решили сопровождать королеву в Истхэмпстед, в частности милейшая Джейн Сеймур, в лояльности которой не приходилось сомневаться.

На сей раз расставание с матерью оказалось более тягостным, поскольку Мария не знала, когда они смогут увидеться в следующий раз. Она опасалась, что отец разлучал их, чтобы наказать жену за отказ аннулировать их брак. Уверенность Марии еще больше окрепла, когда по прибытии в Ричмондский дворец она, к своему величайшему огорчению, узнала, что ей запрещено видеться с матерью. Аналогичный запрет получила и леди Солсбери, а также остальные друзья королевы, включая неустрашимую леди Эксетер.

Ну а в остальном жизнь шла своим чередом. Мария соблюдала подобающей принцессе этикет, продолжала учебу и довольствовалась маленькими радостями в обществе леди Солсбери и служанок, с которыми музицировала, танцевала и играла в карты. Месячные по-прежнему оставались для девушки предметом мучений: по крайней мере два дня в месяц она оставалась лежать в постели, прижимая к животу горячий кирпич, обернутый фланелевым лоскутом. А еще в такие дни она была особенно нервной, становясь жертвой больного воображения и самых различных страхов. Леди Солсбери, как обычно, делала все возможное, чтобы их развеять, взывая к здравому смыслу своей подопечной, но одна тревога неизменно сменялась другой. Если Мария не волновалась из-за странного головокружения, то переживала из-за какого-то болезненного симптома или терзалась угрызениями совести, что сделала недостаточно для защиты матери. Иногда Марии хотелось убежать от самой себя. И единственной соломинкой, за которую еще можно было ухватиться, стала для нее истинная вера.