Закончив шить, врач поднимается, подходит и буквально всучивает мне мою же кофточку.

— Одевайся и иди в палату. У меня времени нет.

Тон такой, от которого внутри все льдом покрывается. Он недоволен. Вижу же прекрасно. Даже не смотрит на меня.

Вот оно что. Ему времени на меня жалко. Становится обидно. До слез прямо, хоть я только успокоилась.

Слова сами с языка слетают. Я даже поймать их не успеваю.

— Жалеете, что спасли меня, да?

— С чего ты взяла?

— Ну это все… Возиться теперь со мной. Рубашку свою давать. Не пришлось бы время свое на меня тратить.

— Если бы ты не шлялась по ночам не пойми с кем, тратить свое время мне бы не пришлось.

— Так могли и мимо пройти! Без вас бы справилась нормально!

Быстро кофту свою из его рук хватаю и, вскакивая, чуть ли не падаю, но упираюсь в костыли.

— Надо было не утруждаться! Не стоило на меня вам время свое драгоценное тратить.

Не знаю, почему вспыхиваю, но резко его рубашку сдираю с себя и напяливаю свою кофту обратно. Внутри все горит, и мне плевать, что мужчина сейчас меня полуголой видел.

— Так, все, пошли.

Даже пикнуть не успеваю, как Кирилл Александрович берет меня за предплечье и, словно заключенную, выводит из кабинета. Выпроваживает даже, я бы сказала. Игнорируя мое шипение по пути, он доводит меня прямо до моей палаты.

— Заходи. И чтоб не выходила больше до утра.

Мы стоим под дверью. Он горой возвышается надо мной, но кровь у меня уже закипает. Да кто он вообще такой? Почему говорит так со мной?

— Может, хватит мне указывать? Вы, вообще-то, не мой отец и не брат!

— Будь я твоим отцом, выбил бы всю дурь из тебя, которой, как я вижу, у тебя и так полно.

— Дурь? Да вы сам дурак!

— Язык прикуси. С врачом говоришь, дите.

— Что? Какое дите?! Да вы… вообще-то я не ребенок, чтобы вы так разговаривали со мной!

— Твои поступки говорят об обратном. Заходи.

Он мне дверь открывает, и, бросая ему молнии взглядом, я все же проскальзываю в палату, где соседки уже спят давно. Конечно, на улице два часа ночи, как-никак.

Сжимаю зубы от злости, но, как только я в палате оказалась, Загорский сразу же дверь захлопывает.

К глазам подступают слезы. Кирилл Александрович, похоже, и правда пожалел, что спас меня, а я… просто растерялась, оказавшись с ним наедине.

Не знала совсем, как вести себя. Терялась рядом с ним, а он… сначала позвал, а после просто выпроводил меня из своего кабинета, будто непослушного ребенка!

***

Загорский сразу пожалел о том, что притащил девчонку к себе в кабинет, но кофту ее разорванную все же надо было зашить. И нет. Дело было вовсе не во времени, которое он потратил на эту пигалицу. Тут было другое.

Рядом с этой девочкой Загорский почувствовал что-то запретное. То, что не должен ощущать врач к пациентке, да еще и к такой сопле, как Ляля.

Малышка всю дорогу до кабинета всхлипывала, а оказавшись под его дверью, испугалась. Кирилл сразу увидел страх в ее глазах и чертыхнулся про себя, но она все же зашла.

Ляля была очень скованной и осторожной. Явно чувствовала себя не в своей тарелке, да и он тоже. Ромашкина как-то неправильно действовала на него, и что еще хуже — Загорский не мог ничего с этим сделать.

Кирилл не видел, как Ляля кофту эту уже проклятую снимала. Специально отвернулся, однако его мужское воображение тут же нарисовало очень даже интересную картину.

Девушка была хрупкой и не очень высокой, хотя по сравнению с ним все были не очень высокими. Белая кожа и светлые серые глаза. Как только обернулся, увидел, что Ляля уже в рубашке его сидит. Такая… милая, что ли. Глаза только красные, губы искусанные от нервов.