Когда Егор отстранился и пьяно посмотрел Роне в глаза, она смело вернула взгляд. Ей не было страшно. А Егор лениво улыбался и даже сотрясался в беззвучном смехе. Он был будто не в своём теле, не в этом мире. Иногда снова тянулся, чтобы оставить на губах Соболевой поцелуй.

Иногда лёгкий. Иногда кусающий, яростный. Иногда совсем убийственно нежный. Всякий раз это было по-новому, и Вероника так сильно в этом увязла, что не понимала, где земля, а где небо. Она жила от одного касания его губ до другого, ждала их и знала, что это её пища и воздух. А ещё она существовала на ощущении тепла от его пальцев: он гладил кожу на её спине, и ладонь казалась такой широкой, а сама Вероника такой маленькой. Ей не было неловко, что сидит на его коленях, ей не было неловко, что обнимает его ногами и крепко прижимается, не было неловко получать эти нежные трепетные ласки, какие-то очень интимные.

Это именно интимно, когда двое отгородились от мира и делят друг с другом такие простые вещи как соприкосновение губ, пальцев, дыхания и взглядов.

Единственное, чего Роня боялась — это момента когда всё закончится.

Боялась, что кто-то из них заговорит.

— Соболева, — прохрипел тихо-тихо Егор и снова усмехнулся, потом прижался к её распухшим губам. Ещё и ещё, — Ненавижу тебя, Соболева, — и опять. Его губы были горячими и влажными, заставляли мучительно сжиматься от страха, что оставят и больше никогда не поцелуют.

Это было так странно, но каждый поцелуй Вероника воспринимала как последний и оттого яростно и отчаянно на них реагировала.

— Ненавижу тебя… — он опять сделал это, дико обрушился ураганом, до боли сжимая талию и чуть не ломая челюсть.

В этот раз он так, очевидно, хотел несчастную к себе прижать, что наклонился вперёд, точно под ними была постель, и спина Роня прижалась к его коленям. Это всё было неожиданно сладко и круто, так что она тихо застонала, не то от удовольствия, не то от… страха, и, проглатывая этот стон, Егор ещё сильнее распалялся и нападал. Всё больше мечтал несчастную ведьму погубить, выпить, выгрызть, сдавить, растереть в порошок.

— Ненавижу тебя, как же сильно… ты всё… ты! — будто впервые увидел её Егор и резко сел, запрокинув голову и снова уставившись в небо. — Ты!

Вероника сразу поняла, что всё закончилось. Что он больше не держит.

Села, начала подниматься с его колен, чувствуя, как дрожат собственные. Он не помог, просто наблюдал, как бедняжка делает назад два неуверенных шага. Просто смотрел в огромные испуганные глаза, которые до этого так яростно горели восторгом.

Вероника не стала ждать удара в спину и быстро-быстро зашагала к дому, оставив и Егора и Николая смотреть себе в спину.

— Ты… — прошептал Егор, когда закрылась дверь подъезда. — Дура… как есть дура…

Он потёр глаза, точно желал избавиться от миража, потряс головой и нахмурился. Пора домой. Холодно стало на лавочке.

Вернулся домой и сел за кухонный стол, мама гастролировала по всем родственникам и этим вечером осталась у Игнатовых, потому было очень тихо, а с балкона доносились чьи-то сдавленные стоны. Егор представил, что это девчонка лежит сейчас и плачет в подушку.

Хотя чего ей плакать? Она же любит, да, Егор Иванович?

И правда… радоваться должна! Они целовались. И круто целовались. Никогда ещё он так не сходил с ума, чтобы на ледяной лавочке, осенью час к ряду зажиматься с девчонкой и не мечтать уже уйти или с ней или без неё домой.

И почему не ушёл? Ну чем она хуже Ивановой? С Ивановой, ты, Егор Ианович, так не целовался.

Что? Сам не знаешь?