Он был будто самой осенью. Он казался морозным, но ласковым. Казалось, что от него пахло мёртвой листвой, он будто хрустящий под ногами лёд, он — это странное утягивающее ощущение, что мир вот-вот уснёт под снегом, но будет так хорошо, что не хочется с этим прощаться.

— Вы — как осень, — шепнула Роня, а Егор ожил, отпустил пальцы и вместо этого зарылся в её волосы.

Он снова гладил большим пальцем её висок и скулу, смотрел в глаза и даже улыбался.

 — Ты несёшь бред полный, прям вот отмороженный! Ну какая осень? Что за дичь! У тебя в голове кисель? 

— Да, кисель, — кивнула Роня. — Егор Иванович…

— М? — протянул он, касаясь своим лбом её лба, и она от мурашек передёрнулась. Его вторая рука тоже оказалась в её волосах.

— Поцелуйте меня, пожалуйста?

— Зачем тебе это, дур… очка? — прохрипел он, глубоко вдыхая воздух полной грудью. И всё, что оказалось во рту и лёгких, была, увы, она.

— Вам всё нужно знать?

— Да, я же историк… Я люблю истории. В подробностях, с фактами. И история такова, — он чуть наклонился, и губы, мучительно мягкие и тёплые, коснулись кончика Рониного носа. Она чуть не заныла от того, как жарко всё скрутилось в животе, на месте сидеть стало страшно, хотелось или вскочить и крепко к нему прижаться, или убежать, чтобы не шлёпнуться в обморок.

— Какова?..

— Даже этого не знаешь… неумеха. История такова: я сижу на лавочке. Ночью. С собакой и девчонкой, которую терпеть не могу и которая уверена на все сто процентов, что знает меня. Сижу и думаю, почему ещё не ушёл. А она просит поцеловать.

— И что вы об этом думаете?

— Что она дура. И что если я её поцелую, а предпосылки к этому есть, то результатом этого нововведения станет война.

Этот урок истории становился всё интереснее.

Егор Иванович и Вероника Соболева сидели на лавочке, у их ног вертелся Николай.

Его пальцы грелись в её волосах, она вцепилась своими, холодными, в его запястья. Она не дышала, она дрожала в нетерпении, понимая, что война — это жертвы. Что война — это кто-то победит. А кто-то проиграет.

Если война случится...

Примечание:

Я ехала домой, я думала о Вас,
Тревожно мысль моя и путалась, и рвалась.
Дремота сладкая моих коснулась глаз.
О, если б никогда я вновь не просыпалась…

«Я ехала домой» — А.Вертинский

18. Ангел, стань человеком!*

Егор мучился, как это ни иронично. Он прижимался к её лбу так крепко, точно планировал продавить черепушку, и его пальцы, как у безумного художника, что никак не может остановить поток мысли, касались и её щёк, и её губ.

— Прости… я уже переходил в наступление, — шепнул он, коснувшись этими словами её раскрасневшейся от близости кожи.

— Значит, моя очередь? — спросила Вероника и, прежде чем услышала ответ, потянулась к нему сама.

И у неё сердце сходило с ума, она боялась, что поняла его неправильно, но отступать уже нельзя. Роня набралась смелости, воздуха в лёгкие и, прежде чем прижалась к его губам, почувствовала, что он их уже приоткрыл, подаваясь навстречу.

Поцелуй вышел сразу ужасно яростным, таким убить можно, потому что оба как ушибленные застыли, отпрянули и уставились друг на друга. Это длилось не дольше мгновения, просто произошло, перепугало и закончилось.

С упорством идиота Егор потянулся снова, запрокинув голову Вероники так, что кожа на её шее опасно натянулась. От этого нового наступления несчастная девчонка сама испуганно его толкнула в грудь. И полные бешенства, почти изумрудные из-за разыгравшегося воображения, глаза, уставились на неё с отчаянными смешинками и почти восторгом.

Теперь первой была Вероника, не давая прийти в себя. Она вцепилась в его плечи, приподнялась над ним и не успела понять, как оказалась на коленях Егора, как его руки пробрались под её пальто, как сжали бёдра, как обняли крепко. И если кого-то теперь это и пугало до ужаса, то что уж поделать, больше они не расцеплялись, так и целовались на ледяной лавочке, а Николай, забыв, что теперь не дворовая псина, свернулся на земле и уснул, устав ждать, пока хозяину надоест кусаться с «новой хозяйкой».