Она открыла его и замерла. Пустота. Совсем ничего – ни забытых купюр, ни старых билетов, ни даже мелочи, что обычно валялась на дне.

Татьяна смотрела внутрь, чувствуя, как эта пустота не просто наполняет кошелёк – она растекается дальше, заполняет всю их жизнь.

– Мы разорены, – сказала она наконец.

Голос её был тихим, но в этих словах не звучало ни сожаления, ни страха, ни даже злости. Только сухая констатация, похожая на приговор. Будто она произнесла не обычную фразу, а что—то, что теперь невозможно изменить.

Лена подняла взгляд, медленный, тяжёлый, но ничего не сказала. Она не удивилась. Ей не нужно было слышать эти слова, чтобы понять – всё кончено.

Внутри неё что—то сжалось, но не от ужаса, не от стыда, а от абсолютного осознания своей беспомощности. Всё уже случилось. Её жизнь превратилась в набор решений, которые она не принимала, а просто позволяла им происходить.

Она закрыла глаза, только в темноте не было покоя. Где—то глубоко в её голове снова прозвучал голос Артёма – низкий, с лёгкой усмешкой, наполненный уверенностью, в которой не было ни капли сомнения.

"Берут, что хотят."

Она резко вдохнула, но воздуха не хватило. Перед глазами возникла картинка: как он стоял напротив, усмехаясь, как касался её ладони, поднося бутылку пива к губам. Как тогда, в первую встречу, когда ещё казалось, что он просто играется, забавляется, разжигает в ней азарт.

"Берут, что хотят."

Слова стали громче. Они заполняли её, стучали в висках. Лена сжала пальцы в кулак, другой рукой вцепилась в ткань брюк так, что ногти вонзились в кожу.

Будущее исчезло. Оно рассыпалось на куски, превратилось в пустоту, такую же, какая была в кошельке матери, в её глазах, в их жизни. Она открыла глаза и посмотрела на Татьяну.

Мать всё ещё держала кошелёк, но теперь не смотрела на него. Её взгляд был направлен прямо на дочь. Они стояли так долго, не двигаясь. И в этой тишине обе понимали: выхода нет.

Потом Татьяна опустилась на стул. Она сидела неподвижно, сжимая в пальцах старый кошелёк, словно не решалась отпустить его, как будто этот кусок потрескавшейся кожи ещё хранил в себе что—то важное. Она смотрела в пустоту, но Лена видела – внутри матери что—то изменилось. Эта пустота больше не была обречённостью, не была даже усталостью.

Лена почувствовала, как воздух в комнате становится вязким, тяжёлым, будто в комнате внезапно исчез кислород. Что—то происходило, что—то неуловимое, но неотвратимое.

Мать вдруг подняла голову, и её взгляд стал другим – не усталым и опустошённым, а собранным и сосредоточенным. Лена не узнала этот взгляд.

– Есть один вариант, – сказала Татьяна.

Голос её был ровным, спокойным, будто всё давно решено. Лена не сразу ответила – у неё вдруг пересохло в горле.

– Какой? – выдавила она, чувствуя, как по спине пробежал холод.

Татьяна чуть склонила голову, словно размышляя, как сформулировать.

– Ты поедешь в Москву.

Это была простая фраза, но от неё у Лены внутри всё сжалось. Она смотрела на мать, но теперь будто не узнавала её. В её лице не было ни растерянности, ни сомнения, ни сожаления. Только холодный расчёт и странное удовлетворение, которое трудно было назвать радостью.

– Зачем? – голос Лены дрогнул, и она ненавидела себя за это.

Татьяна улыбнулась. Не той улыбкой, к которой Лена привыкла. Это была не материнская улыбка, не тёплая, не успокаивающая. Она была какой—то чужой, чужеродной, похожей на ту, что бывает у человека, который внезапно осознал, что нашёл выход, пусть даже этот выход ведёт в неизвестность.

– Там у тебя будет шанс.