– Он привык к независимости, но семья есть семья, – добавил Леонид, и в голосе его прозвучала лёгкая насмешка, едва уловимая, но от этого ещё более ощутимая, потому что не было в этих словах никакой привязанности, никакого тепла, даже намёка на ту самую связь, которая должна была бы быть между отцом и сыном.

Он не говорил о нём как о человеке, к которому можно испытывать чувства, он говорил так, будто Николай – просто часть структуры, один из элементов, который должен занять нужное место, но, если не займёт, не будет особенной проблемы.

Лена почувствовала, как внутри всё сжимается, не от этих слов, не от интонации, а от самого способа, которым он упоминал своего сына, от этой безразличной, почти ленивой небрежности, скрывающей что—то большее, что—то, что она ещё не могла назвать, но что уже повисло в воздухе, заставляя её задуматься, какая роль ей в этом всём отведена.

– Ты встретишься с ним, – произнёс Леонид после короткой паузы, наконец посмотрев на неё, задержав взгляд чуть дольше, чем это было нужно, но не настолько долго, чтобы можно было назвать это пристальным разглядыванием.

Он говорил просто, без нажима, но в его голосе уже чувствовался тот тон, которым не принято задавать вопросы, а только констатировать факты, причём не подлежащие обсуждению.

Лена кивнула, но не была уверена, что этого от неё ждали, потому что Леонид уже снова смотрел в сторону, будто этот разговор был ему не так уж и важен, будто уже через секунду он мог бы полностью его забыть.

– Молодой, самостоятельный, с характером, – продолжил он, словно создавая портрет, но в интонации чувствовалось что—то чуть снисходительное, лёгкий налёт терпеливого пренебрежения, с каким говорят о тех, кого приходится терпеть.

Она не знала, что ответить на это.

Всё, что он говорил, звучало ровно, размеренно, без излишней вовлечённости, но за этой отстранённостью скрывалось что—то большее, что—то, что он не проговаривал, но что ощущалось в каждом слове, в каждой паузе, в каждом его движении, и Лена понимала: любое слово, сказанное им, имеет смысл, каждое замечание – это не просто случайность, а что—то, что он вплетает в разговор с определённой целью.

Она вдруг подумала, что это была не просто беседа, не просто ужин – это было что—то другое, что—то, в чём он расставлял невидимые ловушки, давая ей возможность ошибиться, не позволяя заметить, куда именно он её ведёт.

Он делал это спокойно, без спешки, без явного давления, но от этого было только хуже.

– Ты быстро освоишься здесь, – сказал он снова, и, хотя слова его звучали почти дружелюбно, в них уже не было ни капли дружелюбия.

Лена заметила, как он легко приподнял уголки губ, но это не была улыбка, это было просто движение, просто напоминание о том, что он наблюдает, что он знает больше, чем говорит, что он уже видит её насквозь, даже если она сама ещё не понимает, что именно он разглядел.

Она не ответила, а он позволил паузе зависнуть в воздухе, дать ей возможность почувствовать её вес, ощутить, как под этой тяжестью начинает что—то медленно трескаться, но затем резко встал, двинулся уверенно, без суеты, без объяснений, будто поставил в этом разговоре точку, не дожидаясь, пока она успеет понять, что разговор вообще закончился.

Лена вздрогнула от неожиданности, не из—за самого движения, а из—за того, как он это сделал, как будто дал понять, что всё, что здесь происходит, контролирует только он.

Она ещё не знала, что этот ужин был не просто ужином, но уже начинала что—то чувствовать.

Лене выделили просторную комнату на втором этаже, только, войдя внутрь, она почувствовала не облегчение, а странное, давящее ощущение пустоты, словно переступила порог стерильной коробки, созданной для удобства, но лишённой всякого намёка на жизнь. Всё здесь выглядело идеально, безукоризненно чисто, будто пространство было законсервировано в ожидании её появления, но в этом порядке ощущалось что—то неживое, что—то, что заставило её сразу же замереть, не торопясь переступать дальше, словно подсознательно осознавая, что этот безупречный порядок – не для неё.