Обстановка была дорогой, выверенной до мелочей: просторная кровать с тёмным изголовьем, гладкое покрывало без единой складки, белоснежные простыни, пугающе свежие, как в отеле. Шкаф, комод, письменный стол, кресло у окна – всё безукоризненно ровное, без следов времени, без деталей, которые могли бы сказать хоть что—то о человеке, живущем здесь. Но в том—то и дело – здесь никто не жил. Здесь не было книг, фотографий, мелочей, которые могли бы сделать комнату личной, её собственной. Всё было чужим, холодным, будто принадлежало не человеку, а некоему порядку, который никто не осмеливался нарушить.

Она шагнула вперёд, осторожно провела ладонью по гладкой деревянной поверхности комода, чувствуя, как пальцы скользят по нему, не находя ни единого выступа, ни одной неровности, будто даже воздух в этом месте был вычищен от всего, что могло бы привнести хоть каплю беспорядка. В этом доме всё было подчинено правилам, и она это уже чувствовала, даже если ещё не понимала всей глубины этого ощущения.

Запертая клетка может быть просторной.

Лена глубоко вдохнула, пытаясь сбросить нарастающее чувство тревоги, но не получилось – оно прочно засело в груди, липким сгустком осело под рёбрами, не позволяя расслабиться, даже когда она сбросила с плеч пальто и подошла к двери в ванную, решив хотя бы немного избавиться от тяжести, накопившейся за день. Вода всегда помогала – горячая, проникающая в кожу, смывающая напряжение вместе с тонким слоем дорожной пыли.

Она закрыла за собой дверь, включила свет, моргнула, привыкая к яркости. Ванная тоже была идеальной – просторной, выверенной, с выложенными мрамором стенами, с белоснежной раковиной, где не было ни следа капель, ни отпечатков чьих—то рук, даже зеркала казались новыми, будто их только что заменили. В воздухе не ощущалось ни мыла, ни шампуня, ни ароматов, которые делают пространство обжитым, привычным. Здесь не было ни женских духов, ни влажных полотенец, ни кремов, ни косметики – ничего, что могло бы намекнуть на присутствие человека.

Она включила воду, провела пальцами под тонкой горячей струёй, задержалась, проверяя температуру, потом медленно стянула с себя одежду, чувствуя, как с каждым движением становится чуть легче, как тело начинает понемногу расслабляться, принимая жар воды, обволакивающий её плотным паром, стирающий следы долгой дороги, накопленного напряжения, гнетущего ощущения неизвестности.

Но даже в этой расслабленности не было настоящего покоя. Она чувствовала, что кто—то смотрит.

Сначала это было просто смутное ощущение, отголосок тревоги, к которой она не могла найти причины, лёгкое покалывание в позвоночнике, от которого хотелось оглянуться, проверить, убедиться, что вокруг никого нет. Но даже когда она заставила себя успокоиться, даже когда закрыла глаза, подставляя лицо под струю воды, в голове не исчезло это ощущение присутствия – холодное, липкое, тяжёлое, проникающее в кожу, в мышцы, в само дыхание.

И оно было реальным. Леонид действительно наблюдал.

Он сидел в своём кабинете, в полумраке, держа в руках стакан с виски, но уже забыв о нём, потому что на экране перед ним разворачивалось зрелище, от которого невозможно было оторваться. Камера, встроенная в угол ванной, незаметная, скрытая, передавала каждый её жест, каждое движение – как она наклоняется под воду, как откидывает волосы назад, как руки скользят по плечам, по животу, по бёдрам, смывая следы дня, не подозревая, что этот процесс стал чьим—то развлечением.

Он не торопился.

Не пытался скрывать своё наслаждение, не отводил взгляда, не переключал кадр – наблюдение было частью удовольствия, его особой формы власти, его умением раздвигать границы, пока человек не осознаёт, что уже давно находится внутри его игры. Ему нравилось изучать, нравилось видеть, как постепенно исчезает напряжение, как мышцы расслабляются под водой, как её движения становятся менее осознанными, более естественными, а значит – уязвимыми.