Он видел её беззащитность, но не ту, что проявляется в страхе, а более тонкую, более интересную – ту, которая создаётся в моменты, когда человек остаётся с самим собой, думая, что его никто не видит.

Лена даже не подозревала, что уже принадлежит ему.

Когда она наконец выключила воду, стряхнула с рук капли, провела ладонью по зеркалу, размазывая пар, на мгновение ей показалось, что в отражении кто—то есть, что за её спиной мелькнула тень, но когда она резко повернулась, сердце ударило в рёбра, а в ванной было пусто, только гулко капала вода с кончиков её волос, стекала по обнажённым плечам, скользила вниз.

Она быстро обернулась в полотенце и вышла в комнату, но чувство тревоги не рассеялось. Тишина здесь была слишком глубокая, слишком стерильная, как и сама комната, где всё оставалось таким же идеальным, таким же ровным, будто её присутствие ничего не изменило, будто она здесь ничего не значила, не оставила следа, не сделала ни единой царапины на этом порядке.

Она посмотрела на кровать, на ровно заправленные простыни, на темноту за окном, на свою сумку, стоящую у стены, единственную вещь в этом доме, которая принадлежала ей.

Хотелось натянуть одежду, хотелось открыть окно, впустить хоть немного уличного шума, но даже это казалось неправильным, словно любое действие будет нарушением, вторжением в чужие правила.

Она легла в постель, но не смогла уснуть.

С каждым мгновением осознание того, что её жизнь больше не принадлежит ей, становилось всё отчётливее.

Лена проснулась от тишины. В комнате было светло, но не из—за солнца – окна закрывали плотные шторы, пропуская только рассеянное, приглушённое сияние. Воздух пах чистотой и чем—то тонким, дорогим, но безличным, словно в отеле.

Она лежала, глядя в потолок. Тяжёлая хрустальная люстра над кроватью казалась ледяной, не имеющей отношения к жизни. Простыни были мягкими, гладкими, но она чувствовала их чужой прохладой. Этот мир не был её миром.

Лена медленно села, провела рукой по бархатному покрывалу. Всё здесь выглядело слишком безупречно. Без отпечатков жизни, без следов присутствия человека. Будто в этой квартире не жили, а существовали в ней на каких—то особых условиях.

Она встала, накинула халат, который нашла у кровати, и подошла к зеркалу. Бледная, чуть припухшие веки, волосы растрепаны. В отражении была девушка, которая ещё вчера ехала в Москву, полная неопределённости и тревоги, а теперь стояла в дорогой квартире и не знала, что делать дальше.

Дверь в коридор была приоткрыта. Лена вышла, оглядываясь. Квартира была просторной, в серо—бежевых тонах, с редкими вкраплениями чёрного и глубокого синего. Всё дорогое, но не слишком вычурное, однако в этом дизайне не чувствовалось ни одной личной детали. Никаких фотографий, вещей, говорящих о привычках хозяина. Только стиль, чистота и контроль.

В гостиной на низком столе стоял поднос с завтраком. Тосты, масло, варенье, кофе в тонкостенной чашке. Всё уже готово, словно здесь заранее знали, когда она проснётся.

Лена опустилась в кресло, взяла чашку, но тут же поставила обратно. В груди росло странное ощущение – не тревога, не страх, а что—то тягучее, неоформленное. Как будто она шагнула за границу реальности и теперь её окружают не вещи, а декорации.

– Выспалась?

Она вздрогнула. Леонид стоял в дверном проёме, опираясь на косяк. Одетый в тёмные брюки и светлую рубашку, он выглядел безупречно, словно вышел с обложки журнала. Но в его взгляде было что—то, от чего у Лены по спине пробежал холодок.

– Да, – ответила она, хотя это не было правдой.