Она не ответила, но это не означало, что он не услышал её реакцию.

– Мне это нравится, – добавил он чуть позже, всё с той же размеренной ленцой в голосе, будто уточняя для себя, отмечая, ставя в уме невидимую галочку.

Она сжала губы, но не произнесла ничего, а он продолжал, теперь уже не отводя взгляда.

– Ты красивая, Лена.

Простая фраза, без напора, без особой интонации, но в ней было что—то, от чего внутри всё сжалось, будто невидимая рука скользнула под рёбра и сдавила лёгкие, оставляя меньше воздуха, меньше пространства. Он не улыбался, не ждал благодарности, просто сказал это так, словно констатировал факт, словно проверял, как эти слова отзовутся в ней.

Лена почувствовала, как пальцы на коленях невольно напряглись, но заставила себя не показать этого, заставила остаться неподвижной, даже когда он слегка качнул бокал, глядя на неё поверх стеклянного ободка, оценивая, не торопясь, не приближаясь, но создавая это ощущение, что он уже слишком близко, уже внутри её пространства.

– Тебе будет здесь хорошо. Ты быстро освоишься, – сказал он, откладывая бокал, и в голосе не было ни малейшего вопроса, только уверенность, подчёркнутая неизбежность, та, которую невозможно оспаривать, потому что она не требует согласия, а лишь фиксирует ситуацию, в которой ты уже находишься.

Она почувствовала, как ком поднимается к горлу, но проглотила его, сделала короткий вдох, беззвучно, без движения плеч, и посмотрела на тарелку перед собой, не видя, что на ней.

Звук удара о стекло стола вырвал её из этого состояния. Леонид случайно уронил вилку.

Она услышала лёгкий металлический стук, увидела, как он склонился, чуть наклонив голову, с ленивой небрежностью потянувшись вниз, и что—то внутри кольнуло, что—то, что она не могла сразу объяснить, но что вызвало холодок, пробежавший по позвоночнику, словно её кожа знала раньше, чем сознание, раньше, чем глаза, раньше, чем она сама поняла, что именно он делает.

Его движения были медленными, почти ленивыми. Он не торопился поднять вилку, будто что—то изучая, смакуя момент, задерживаясь дольше, чем нужно, и Лена, не поднимая взгляда, знала, что он смотрит.

Она почувствовала, как жар приливает к щекам, но не от смущения, не от стыда, а от этого липкого, настойчивого осознания, что она сейчас – объект, что её рассматривают, оценивают, что её тело уже стало чем—то, на что смотрят, как на вещь, на доступную картину, на нечто, что принадлежит пространству, но не ей самой.

Леонид задержался ещё на секунду, а затем так же спокойно выпрямился, легко взяв вилку, снова заняв своё место, словно ничего не произошло, словно этот жест был абсолютно естественным, а короткая, хищная улыбка, мелькнувшая на его лице, словно мимолётный проблеск тени, была всего лишь игрой света.

Лена не двигалась, не знала, куда девать руки, не знала, как перестать чувствовать себя так, будто её только что раздели, не прикасаясь, не снимая одежды, не произнося ни одного слова.

Леонид сделал глоток вина, не торопясь, спокойно, как будто ничего не случилось, но в этой тишине уже было что—то, что невозможно было развидеть, что невозможно было забыть, что уже произошло и от чего нельзя было избавиться.

Он не смотрел на неё, но знал, что она всё поняла.

Леонид поднял вилку, с видимой небрежностью проведя пальцами по холодному металлу, будто проверяя, не испачкался ли он от соприкосновения с полом, но его взгляд, тяжёлый, ленивый, полный некой полуулыбки, направленный на Лену, говорил о том, что его интересовало совсем не это. В этом взгляде не было смущения, не было даже намеренной провокации, лишь спокойная, неторопливая оценка, без прикрытых любезностей, без игры в пристойность.