Посмотри сейчас Леона на друга и заметила бы, как что-то неуловимо меняется в нем в этот миг. Но девушке не было сейчас дела до чужих мыслей — ее все еще грызла обида. Да и ярая брань наставника, хоть и была направлена не на нее, а все же оставила в душе неприятный след...

Леона подняла взгляд к небу — день входил в силу, подходило время еды и, верно скоро в стряпушной пригодилась бы ее помощь.

У общинной избы друзья разделились. Молча переглянувшись, они разошлись по разные стороны и отправились в бани снимать с себя пыль и пот — Леона в женскую, пристроенную прямо к женской избе, Словцен в мужскую.

Теплая водица с легкостью обмывала взмыленное тело, снимая и пот, и налипшую сухую землю, и усталость. Только обида от чего-то не хотела стекать с нее вместе с водой, накрепко засев в мыслях девушки.

Переодевшись в свежие женские одежды, Леона повязала косынку и по короткому проходу, соединявшему баню с избой, отправилась помогать с едой.

Девушек в избе не было — они еще только возвращались с грядок и, перепачканные сырой землей, гурьбой шли обмываться — грязным Верхуслава ни к печи, ни за стол никого не пускала. Над горшками крутилась одна лишь Витана. Увидев Леону, она радостно оставила ее доготавливать щи, а сама помчалась собирать с огорода свежую зелень. Настроение было безрадостное.

— А ну, брысь отседова, — сердито сказала домовушка, едва увидав, как расстроенная девушка с унылым видом добавляет в горшок к щам свежерубленную моркву.

Леона замерла с доской в руках и озадаченно посмотрела на хозяйку, не понимая с чего та вдруг на нее ополчилась.

— Ну чего уставилась, — проворчала Верхуслава, спеша в ее сторону. — Иди давай от печи, пока все харчи мне тута не сквасила.

Сделавшись еще более угрюмой и недоумевая в чем вдруг провинилась, Леона понуро положила доску с остатками рубленной морковки на кирпичный шесток[1] и отошла подальше.

Торопясь к печи, домовушка махнула рукой, и по ее велению к беленой стенке приставилась небольшая лестничка. Верхуслава быстро поднялась по ступенькам, критично склонилась над горшком и, вдохнув кисловатый запах щей, помешала похлебку, пристально глядя на плавающие на поверхности оранжевые кусочки.

Она поглядела на доску, где еще лежала горстка морковки. Нахмурилась — не добрыми мыслями она напиталась. Домовушка распростерла над морквой крохотную ладошку да, став закручивать посолонь воздух, зашептала одной лишь ей ведомые слова. И вдруг махнула рукой в сторону печного огня, будто сбрасывая в него что-то, сжигая в очищающем пламени очага. В ответ ей раздался щелкающий треск углей.

Верхуслава подняла доску и чинно ссыпала в похлебку моркву. Помешала да, накрыв горшок, задвинула ухватом обратно в пышущее жаром горнило. Заслонка сама-собой подъела ближе и домовушка вставила ее в устье очага.

— Никогда не берись за стряпню в скверном настроении, — наставительно проворчала Верхуслава, спускаясь по ступенькам. — Каки мысли в голове будут, така и еда выйдет, така и сила от нее пойдет. Сготовишь с дурными мыслями, дак и харчи не вкусные выйдут, дурные — отравой для едока будут. Кто отведает такой стряпни тоже мрачный ходить станет. А то и сил от нее не наберет, а потеряет.

Леона ощутила, как ее накрывает стыд — вот бы Ружена с Добролюбом не прознали о ее оплошности. Меньше всего ей хотелось видеть укоризну в глазах доброго домового, не раз сказывавшего ей те же слова…

— Я знаю, — понуро ответила девушка. — Прости меня, Верхуслава. Забылась я…

Домовушка неодобрительно покачала головой.