Я открыл глаза и встал. Щебетала канарейка. Чем-то похрустывала на кухне собака, сама напоминающая кусающийся батон колбасы. Мне постелили на диване, когда вчера вечером, точнее, глубокой ночью, меня сбросил здесь, в Перово, у сестры Пашка, не рискнув везти домой через всю Москву. Довез бы, конечно, но влетело бы это ему даже и не в копеечку. Где-то под вечер, когда все то, что и так было с нами ясно, стало еще яснее ясного, мы вышли на улицу. Пашка рвался завалиться в какой-нибудь ночной клуб, но я уверил его, что не получу от этого никакого удовольствия и уговорил заехать в Измайловский парк. Мы вырулили на главную аллею, свернули на какую-то просеку и погасили огни. В кронах чахлых деревьев мерцали редкие звезды. Мы оперлись спинами о теплый металлический бок Пашкиного «японского мерседеса» и, прислушиваясь, как отдаются в этом безжизненном лесу ночные вздохи Москвы, говорили обо всем подряд. Только не о Ритке. Обо всем, пока я не захмелел окончательно, и Пашка не разыскал, несмотря на мои бессмысленные указания, в переулках между обозначенными номерами Владимирскими улицами нужный дом. Он затащил меня на пятый этаж и сдал на руки с облегчением вздохнувшей Верке. Вовчик сделал круглые глаза и сказал, пикируя на Веркину голову:

– Я не удивлюсь, если завтра у твоего братца будут подбиты оба глаза.

Каким-то краем отключающегося рассудка я с ним не согласился и попытался спорить, но все уже плыло куда-то через меня, и я не запомнил больше ничего: ни как ушел Пашка, ни как меня несли из коридора и укладывали на диван, ни кто меня раздел и сложил одежду аккуратной стопочкой на стул. Я взял в руки футболку и вдохнул запах свежевыстиранного и выглаженного белья.  Эх, Вовчик. Какой же клад тебе достался в лице моей сестры. Верка выглянула из кухни:

– Эй? Алкоголик? Чай или  кофе? Или водочки?

– А, – согласился я, – давай кофе.

– Ты же считаешь, что я не умею готовить кофе? – удивилась Верка.

– Делай, как можешь, – обреченно ответил я и пошел в ванную.

В ванной я вновь обнаружил в зеркале помятую и небритую физиономию сорокалетнего мужика с явными признаками деградации. Ничего. Хоть что-то в этой жизни остается стабильным. Я намылил щеки Вовкиным гелем для бритья и стал медитировать, декламируя:

– Я самый красивый. Я самый талантливый. Я все могу. У меня все получается!. Женщины от меня без ума. Я пишу гениальные книги. Успех меня не покидает. Я самый…

Верка постучала и заглянула в дверь:

– Что случилось?

– Ничего, – невозмутимо ответил я, – где моя зубная щетка и бритва?

– В шкафчике, вверху слева, – ответила Веерка. – Ты чего стонешь?

– Тебе показалось, – сказал я и повторил еще раз, глядя на вопросительное Веркино лицо. – Тебе показалось!

– Ну-ну, – ответила, скрываясь за дверью Верка. – Глазом об дверную ручку. Кажется, галлюцинации становятся для меня нормой.

Что-то должно было произойти. Назревающее событие стояло в воздухе, предчувствие клубилось под потолком, но пока не открывалось. Я чувствовал это всем: и больной головой, и побаливающим еще синяком, и почему-то слегка дрожащими руками. В комнате прозвенел звонок. Это?

– Кто это? – заорал я, вынырнув наполовину из ванной. – Верка, кто это?

– Это был Пашка, – сказала Верка из-за двери, проходя на кухню. – Едет в Питер. Сейчас проезжает  поворот на Новгород. Желает тебе скорейшего выздоровления.

– Спасибо, – сказал я упругой водяной струе, бьющей меня из крана по подъему правой ноги. Нет. Не это.

– Ты будешь пить кофе или нет? – закричала Верка из кухни.

Я кое-как смыл с себя пену, завернулся в Вовкино бескрайнее полотенце и проник в Веркино царство. На столе дымились две чашечки кофе.