Он почти не слышал, что аккомпанементом к его ударам служат настойчивые постукивания в тяжёлую дверь склепа. И даже не отдавал себе отчёта в том, что нынешний день уже перевалил на свою вторую половину: сквозь витражное окошко над дверью, выходившее на запад, внутрь начали пробиваться солнечные лучи. Так что руки и рубашка Митрофана Кузьмича, пол рядом с ним и разбитая дубовая крышка были окрашены теперь в многоцветные венецианские тона.

Купец налёг обеими руками на крышку, она заныла, застонала – и словно бы с неохотой стала отъезжать в сторону.

Митрофан Кузьмич так был увлечён её сдвиганием, что в первый момент даже и не углядел, как из-под гробовой крышки выдвинулась ссохшаяся, будто обтянутая тёмным пергаментом рука. Лишь тогда, когда негнущиеся пальцы прикоснулись к его ладони, он эту руку заметил.

– Батюшка! – воскликнул он, и та его часть, которая ещё хранила здравомыслие, завопила что было сил: «Беги отсюда!»

Но куда, собственно, он мог бы убежать? За дверью склепа топтались существа, которые явно обладали той же природой, что и обитатель дубового гроба. Причём их за дверью было много. А главное – Митрофан Кузьмич не знал, кто это был.

– А этого человека я знаю, – прошептал он. – И я его люблю.

Он встал на ноги и с размаху ударил в дубовую крышку подошвой сапога. Раскуроченный гроб подпрыгнул на полу, пергаментная рука словно бы взметнулась в приветствии, и крышка наконец-то слетела целиком.

Дорогой чёрный костюм, в котором Митрофан Кузьмич когда-то похоронил отца, походил теперь на заскорузлую тряпку. А вот обрамлённое чёрной бородой лицо и руки усопшего выглядели даже лучше, чем купец первой гильдии смел надеяться: никаких заметных признаков тления на них не просматривалось. Бальзамировщики не зря получили свои деньги – потрудились на совесть. Руки покойника походили на две сухие рыбины с пальцами-хвостами, однако ни единого пятна гнили Митрофан Кузьмич на них не заметил. А лицо Кузьмы Алтынова казалось всего лишь загорелым – не более даже, чем у ключницы Мавры. И, хоть скулы на нём заострились, а рот запал, черты пожилого мужчины остались почти что прежними – прижизненными. Одно было плохо: глаза Кузьмы Алтынова оставались закрытыми. Митрофан Кузьмич видел: веки его отца зашиты тончайшей шёлковой нитью. И то ли это венецианские стёкла создавали подобную видимость своим мерцанием, то ли Кузьма Петрович и в самом деле поминутно подёргивал веками, силясь их разъединить.

– Ничего, – забормотал Митрофан Кузьмич, – ничего, батюшка, сейчас я вам помогу!..

И он склонился над своим брошенным на пол сюртуком, в кармане которого всегда носил маленький складной ножик.

Митрофан Кузьмич извлёк нож, распрямился и выщелкнул лезвие. А потом левой рукой непочтительно ухватил отца за бороду, в которой почти не просматривалось седины, и принялся за дело.

Нитка оказалась прочной – распарывалась медленно, по одному стёжку. Но наконец он разрезал её целиком Сухо прищёлкнув, глаз покойника раскрылся – и купец первой гильдии издал вопль ужаса:

– Господи Иисусе, спаси и помилуй нас!

Митрофан Кузьмич уже начал поднимать правую руку со сложенными в щепоть пальцами – перекреститься. Но не донёс её до лба: всё его тело будто морозом сковало. Разумный Митрофан Алтынов, всё ещё живший где-то в глубине, снова подал голос: «Спрячь его тело обратно! – завопил он в голове купца. – Негоже мёртвым выставлять себя живым напоказ!»

А его мёртвый отец – с одним открывшимся глазом – тем временем перекатился на бок, тяжело, неловко. И стал перебрасывать себя через край гроба.