Иванушка видел себя как бы со стороны: рослого детину с дурацким шестиком-махалкой в руках, в распахнутой на груди белой рубахе, в серых посконных штанах с заплатами на коленях, с клеткой-переноской возле бока. Этот детина хорошо понимал: если он не сделает хоть что-то прямо сейчас, то погибнут они все: и его отец, и черноглазая бойкая Зина, и он сам, Иван Алтынов, малахольный сынок купца первой гильдии. Уверенность в собственной гибели возникла у Иванушки настолько полная, что он даже представил, как его самого будут хоронить: снесут гроб с его телом в фамильный склеп. То-то наплачется тогда баба Мавра!

«А может, и не станет о тебе ни одна живая душа плакать, – произнёс кто-то в голове Ивана. – Отец помрёт раньше твоего, а из всех остальных – ты только одним своим голубям и нужен!»

И эта мысль словно бы что-то сдвинула внутри него. Он снова поглядел на калитку, которая показалась ему слегка размытой, как если бы её укутывало жаркое марево. Зина ещё что-то ему кричала, но её голос странно отдалился. И смысла её слов Иванушка уловить не мог. Листва на кладбищенских деревьях казалась ему теперь не зелёной, а какой-то размыто-бурой. А чугунные прутья ворот как бы истончились, и казалось: воротные створки вот-вот распахнутся под напором (собачьей стаи) своры мертвяков.

Иван сделал шаг вперёд – что-то в нём заставило его этот шаг сделать. А потом – ещё один шаг. Он будто ступал по какой-то блёклой пустоши, где прежде ему ни разу за всю его жизнь бывать не доводилось.

Теперь мертвяки за воротами находились от него так близко, что он без всякого усилия мог бы дотянуться до них концом шеста с белой тряпицей, который так и норовил вывалиться из его вспотевших ладоней.

Дышать Иванушке стало трудно, и его даже слегка затошнило: от запаха разлагающейся плоти, что доносился до него уже совершенно отчётливо. Но паче того – от ужаса, из-за которого желудок купеческого сына будто тисками сжимало.

– Псы, – проговорил он почти в полный голос, – они растерзают меня, как хотели растерзать Эрика. Выпустят мне кишки и будут их пожирать…

Кинофобия – паническая боязнь собак. Вот как это назвал доктор. Вот почему Митрофану Кузьмичу пришлось продать ни в чём не повинную Матильду. Однако доктор, похоже, допустил ошибку. Даже и не собак как таковых Иванушка начал страшиться после нападения бродячих псов на Эрика, а их зубастых морд. И сейчас купеческий сын не мог отвести глаз от десятков раззявленных пастей – с истончившимися губами, со сквозными провалами в щеках, обнажившими заострённые или обломанные, крепкие или гнилые, мелкие или крупные, но уж точно не выглядевшие человечьими зубы.

Неимоверным усилием Иванушка снова толкнул себя вперёд – и очутился уже в трёх шагах от калитки. Ему показалось: ещё немного – и он просто надует в штаны, словно годовалое дитя. Причём это будут отнюдь не Пифагоровы штаны, вечно вертевшиеся у него на языке! И чтобы не позволить этому случиться – чтобы умереть раньше, чем он опозорит себя навсегда, – Иванушка сделал шаг к Духовскому погосту. Потом – второй шаг. А потом – и третий.

Митрофан Кузьмич сбил гробовую крышку даже быстрее, чем ожидал сам. Может, из-за того, что ему помогали: пока он бил по крышке снаружи острым камнем, изнутри в неё (ударяло мёртвое тело) бил его отец. И всё равно – к тому моменту, как крышка начала сдвигаться вбок, ладони обеих рук Митрофана Алтынова покрывали кровоточащие ссадины. А его льняная сорочка (сюртук он давно сбросил) стала серой от пыли и липкой от пота.