– Что она там делала?

– Вот ты, как офицер милиции, сам ее и спроси: чего старухе в темноте на кладбище делать?.. – Торчков прищурился. – Люди старые, Игнатьич, толкуют, что на могилках растет особая трава, в которой смертельный яд имеется. Малый пучок такой травки скормишь скотине – сразу копыта отбросит.

– Не слышал, что на Березовском кладбище ядовитая трава растет, – сказал Антон.

– Так ты, считай, уже десяток лет в Березовке не живешь. За такое длительное время всякое может вырасти. – Торчков достал из кармана кисет и, свернув из махорки самокрутку толщиной в палец, повернулся к Антону: – Опять же, Игнатьич, спроси Гайдамачиху, куда это она на старости лет из Березовки лыжи навострила?

– Что в этом особенного?

– Ну как что?.. Вот, к примеру, я всю сознательную жизнь пробыл тут и вдруг собрался бы уезжать… Интересно, куда бы я поехал, если у меня в других краях сродственников нет?

– Видимо, у Гайдамаковой есть.

– Нету. Сама, ведьма, моей женке слезу пускала, что осталась одна как перст на белом свете.

Бирюков, стараясь не тратить попусту время, завел разговор о заготовителе. С большим трудом кое-как удалось узнать, что возраст заготовителя около шестидесяти, а левая рука у него от локтя протезная. Лицом смуглый, «заросший, как поп». Одет в старенькую телогрейку, сапоги кирзовые, новые. Лошадь сытая, вороной масти. Ночевать в доме Торчкова заготовитель не захотел, сказал, что переспит в телеге, которую на ночь загнал во двор.

– Это от его подводы след? – показав на вмятины от колес по взрытому свиньями двору, спросил Антон.

Торчков утвердительно кивнул и протянул руку по направлению к сеновалу.

– Вот там подвода стояла. Я лошадке сенца подбросил.

– Почему заготовитель в доме спать не стал? Ночью ведь теперь сентябрит…

– Кто его знает почему. Может, он вовсе и не спал в телеге…

– А где?..

– С вечера, Игнатьич, мы с ним столковались пораньше выехать до райцентра. У меня ж, как известно, под ответственностью колхозные лошади. Встал часиков в пять. Думаю, надо на бригадной базе порядок до отъезда навести. За ворота вышел, гляжу, будто от дома Глухова мой заготовитель топает. Дождался его, спрашиваю: «Любовь, что ли, в Березовке закрутил?» – «Рука раненая заныла, – говорит, – глаз не могу сомкнуть. Вот и хожу по деревне, чтоб скорее утра дождаться».

– Выходит, он у Глухова был? – уточнил Антон.

– Утверждать не могу. Показалось, вроде от Скорпионыча вышел.

– Ну а дальше что было?

– Ничего особенного. Только приборку на базе закончил, является Скорпионыч с бумагой от председателя, стало быть, от папаши твоего. Дескать, Игнат Матвеевич приказал конягу на целый день выделить. «Чего тебе целый день с конем делать?» – спрашиваю. «Племяшу надо мешок сахара для варенья на зиму отвезти», – говорит. Приказ есть приказ. Выделил я ему Карьку, сбрую выдал, как полагается, на том и подался домой.

Бирюков отчетливо, словно наяву, вспомнил труп обгоревшего старика, бутылку, пахнущую ацетоном, и на проселочной дороге, почти рядом с трупом, следы лошади с расковавшейся передней правой ногой. Появилась очень неуверенная, смутная догадка.

Антон спросил:

– Значит, в четверг Глухов весь день находился у племянника на железнодорожном полустанке?

– Должно быть, так.

– А вернулся он когда в Березовку?

Торчков пожал плечами.

– Не могу сказать. Сам я, как тебе известно, с четверга на пятницу заночевал в райцентровском вытрезвителе. Сменщик мой на этот счет тоже ничего определенного ответить не может, потому как Скорпионыч без него, ночью, Карьку на базу пригнал.