– Пошли, Слава, посмотрим, – обратился к Голубеву Бирюков.

Небольшой пятистенок Торчкова рядом с приземистой, крытой проросшим дерном избушкой Гайдамаковой казался добротным домом, однако надворные постройки обветшали так, как будто у хозяина давным-давно не доходили до них руки. Просторный двор был густо перепахан свиньями. По этой «пахоте» от ворот к сеновалу тянулся свежий тележный след. Лениво вылезший из-под крыльца пушистый рыжий кот, едва завидев Торчкова, мигом вскарабкался по углу дома и пулей взлетел на самую верхушку крыши.

– Чего сдрейфил, Пушок?.. – задрав к нему голову, спросил Торчков. – Слазь, сегодня пужать не буду. Трезвый я. – И как ни в чем не бывало повернулся к Антону: – Вот отдрессировался котина! Только хозяин на порог – он на крышу.

– Боится? – поддерживая разговор, спросил Антон.

– Спиртного духу не переносит. Как в морду дыхну, у него на загривке шерсть дыбом становится.

На двери висел почти игрушечный замочек. Торчков без ключа ловко открыл его и провел Антона и Славу Голубева в небольшую, но светлую кухню, где царил особый крестьянский уют, постоянно поддерживаемый заботливыми руками хозяйки. Пол был устлан пестрыми домоткаными половиками, на окнах – ситцевые занавески, под потолком – старинный розовый абажур, на столе – ярко-цветастая новенькая клеенка. В углу, справа, напротив русской печи, стоял потемневший буфет с незатейливой посудой, а на стене слева висела большая самодельная рамка с семейными фотографиями. Среди снимков выделялся один – увеличенный, на котором около двадцати молодцов в старинных пожарных касках и брезентовых пиджаках напряженно застыли перед объективом фотоаппарата. По низу снимка белела четкая надпись: «Участники районного конкурса добровольных пожарных дружин. 1939 г.».

Заметив, что Антон заинтересовался снимком, Торчков поставил на буфет транзистор и с нескрываемой гордостью сказал:

– В молодости, Игнатьич, я Березовской пожарной дружиной руководил. На том конкурсе, когда сфотографировали, чуть было чемпионом среди пожарников района не стал. Вперед всех к условному очагу пожара прикатил. Если б заминка не вышла, как пить дать победителем оказался бы.

– Какая заминка? – спросил Антон.

– С пустой бочкой приехал. Второпях забыл, холера ее побери, воды налить.

Голубев, не сдержавшись, прыснул со смеху. Бирюков лишь улыбнулся и сказал:

– Торопиться, Иван Васильевич, надо медленно.

– Истинно так, Игнатьич. Поспешишь – людей насмешишь. – Торчков заглянул в один ящик буфета, в другой и вдруг протянул Антону медаль «За трудовую доблесть». – Во, полюбуйся, что моя Матрена Прокопьевна на ферме заслужила. Доблестная женщина!

Антон подержал медаль на ладони и, возвратив ее Торчкову, спросил:

– Где же газета с таблицей?

– Тут где-то была…

Торчков, подставив табуретку, заглянул на буфет. Затем ушел в комнату, долго шелестел там какими-то бумагами. Вернувшись, виновато развел руками:

– Нету газеты. Должно быть, женка запрятала. Если не возражаешь, Игнатьич, подожди Прокопьевну. Вот-вот она придет с фермы на обед.

В доме было душно. Все трое вышли во двор. Сбросив со скамейки, стоящей в тени у крыльца, надломленную лошадиную подкову, Торчков предложил сесть и ни с того ни с сего ополчился на Гайдамачиху, «напустившую глаз на его коровенку». Антон, недолго послушав, перебил:

– Выдумки все это, Иван Васильевич.

Торчков кулаком стукнул себя по впалой груди:

– Игнатьич! На прошлой неделе, когда гнал лошадей в ночное, собственными глазами видел ведьму возле кладбищенской городьбы.