– Мне нет дела до мусульманского мира, – внезапно прервал его ассасин, меняясь в лице. – Как и до христианского лицемерия. Ничто не истинно, крестоносец! Все проповедники – лгуны, и все боги мертвы! Я не видел ни Аллаха, ни Христа во всех тех безумствах, которые творились с их именами на устах! А ты? Давай, соври мне, крестоносец! Ты видел своего Бога?

– Бога я действительно не видел, – сглотнув, ответил Кай. – Но всякий раз чувствовал – на Божественной Литургии, во время Святого Причастия, в каждой молитве, в каждом слове… Я долго жил при монастыре, Сабир. Мне не хватало семьи, я тосковал по брату, скучал по отцу… но когда он забрал меня с собой, Бога мне стало не хватать ещё больше. С того дня, как я покинул монастырь, каждый шаг уводил меня всё дальше от Его Божественной любви. Я жил с Богом и без Него, Сабир, мне есть, с чем сравнить. Без Его любви жизнь тяжела и безрадостна…

– И, конечно, Его любовь вдохновила жадных правителей с запада послать на наши земли толпы алчных и безбожных варваров с крестами на груди, – саркастически заметил Сабир. – Ох, оставь свои красивые слова, сэр Кай! Я всё это уже слышал, и ничему этому не находил подтверждения. А уж я искал, поверь мне! Всё думал, что Горный Старик ошибается, как заблуждался мой отец, как обманывались остальные… но пока что лишь его слова мне не удалось опровергнуть. Ничто не истинно, сэр Кай! И всё дозволено…

– Но…

– Но если ты не заткнёшь свою проповедь за пояс, мы рискуем опоздать к твоей прекрасной Еве… то есть, конечно же, опоздать на службу, – сощурив на него насмешливые синие глаза, поторопил его Сабир.

Спорить было, похоже, бесполезно: убийца уже всё решил. Кай вышел из дома с тяжёлым сердцем. Несмотря на оказываемую ему помощь, он по-прежнему не верил молодому арабу.

– Что, если Гуго тебя узнает? – использовал Кай последний аргумент, забираясь на коня. – Он же тебя видел!

Сабир вскочил в седло соседнего скакуна – не иначе, разжился у Али – и тронул поводья, задавая направление. Каю оставалось лишь поспевать за самоуверенным арабом.

– Нет, не видел, – почти весело откликнулся Сабир, выезжая на главную улицу. – Твоя Ева, может, и разглядела, а рыжик не присматривался.

– Прекрати называть её «моей», – слабо запротестовал Кай. – И как же тебя представить?

– Лучшим другом, – рассмеялся Сабир. – Дыши спокойнее, крестоносец! Я – твой проводник. Из местных. Так и говори – мол, попутчик, Сабир. Видишь, даже врать не придётся.

Кай промолчал. Врать, может, и не придётся, но и сказать всю правду тоже не получится. Впрочем, Сабир вряд ли задумывался о таких тонкостях; сам Кай тоже не стал, справедливо рассудив, что если ничего не изменить, то и отношения портить незачем.

У храма было людно. На чтение утренних Часов они всё же опоздали, так что, спешившись и подойдя ближе к распахнутым дверям, оба услышали едва различимый в переполненном храме глас епископа:

– Dignum et iustum est…*

(*Благословен Бог вовеки…)

Привстав на цыпочки, Кай вытянул голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как распахнулись царские врата – Литургия началась.

Не было никакой возможности протолкнуться в битком набитый храм; казалось, весь город пришёл на службу. Каю удалось пробиться к входу, и недовольная толпа тотчас прижала его к косяку одной из распахнутых дверей. Рыцарь не жаловался: отсюда, по крайней мере, он мог хотя бы слышать то, что происходило у алтаря. Рассмотреть же ни духовенство, ни верующих внутри не представлялось возможным, и Кай загрустил: похоже, ему так и не удастся повидать брата и сестру Штрауб. Сабир затерялся где-то в толпе, и крестоносец оказался предоставлен сам себе, на что не жаловался: по крайней мере, можно было погрузиться в службу и священные тексты, не чувствуя на себе насмешливых взглядов ассасина.