Кай всё ещё смотрел на неестественно изломанное тело сверху, когда почувствовал, как горит кожа. Медленно испаряется, будто вода в жаркий летний день, позволяя жадным лучам чужого солнца пробраться к костям и поглотить их своей неумолимой яростью. В его теле словно совсем не осталось ни воды, ни крови; он попытался сглотнуть и не почувствовал своих губ. Верно, под палящими лучами он давно превратился в песок, в прах, и лишь потому, что в этой жуткой пустыне нет ветра, он не разлетелся по её бескрайним и равнодушным просторам. Какой позор – умирать вот так… Так и не выполнив миссию, так и не защитив своего короля, так и не увидев в глазах отца тепла…

…Кай пришёл в себя, как только солнце добралось до зенита, и даже слабо удивился: когда они ехали по дороге, оно клонилось к западу. Сколько же времени он лежал здесь?

Крестоносец попытался повернуть голову, и ему это удалось с большим трудом, чем он ожидал. Кай осмотрелся – одними глазами, до боли напрягая ослабевшее зрение – и застонал. Он лежал на дне ущелья, в поросшей колючей травой канаве, а над ним возвышались горы – надменные, бесконечно высокие. Он никак не мог поверить, будто сам недавно упал с одной из этих тонких, словно человеческий волос, каменистых троп.

Что-то неприятно давило в левый бок; должно быть, рукоять меча, единственного, что осталось у него из амуниции. Шлем и щит он потерял там, наверху; кираса лежала в дорожных сумках на верном коне, который наверняка достался сарацинам, если его не зацепила неосторожная стрела.

Кай поднял руку – по сравнению с чугунной головой та оказалась лёгкой, словно пушинка, и такой же неуправляемой – и коснулся груди, там, где что-то мешало дышать. И застонал ещё раз – хрипло, тяжело, от пронзившей вдруг всё тело острой боли, накрывшей сознание кровавой пеленой.

Когда он вновь открыл глаза, то уже ясно осознавал себя. Тело, ранее бывшее таким невесомым, таким эфемерным, вдруг налилось расплавленным свинцом и взрывалось резкими толчками боли, которая расходилась волнами, заставляя вновь и вновь переживать мучительный полёт вниз. Только в двух местах он не чувствовал боли: в левом плече и бедре, но, попытавшись до них дотянуться, Кай ощутил под пальцами осколок стрелы, и сразу под ней – порванную кольчугу, так и не защитившую хозяина. От прикосновения плечо пронзила дикая боль – похоже, стрела застряла в кости, чудом не угодив в сердце – но Кай, стиснув зубы, попытался вытащить её. Раз за разом он цеплялся за обломок стрелы, торчащий из груди, но пальцы, затянутые в кожаную перчатку от тяжёлой кирасы, никак не могли сомкнуться вокруг него, и каждое движение всё больше тревожило рану. Левая рука совсем не слушалась – Кай не стал и пытаться воспользоваться ею, ведь это означало потревожить засевший глубоко внутри наконечник. Вторая стрела попала в незащищённое поножами левое бедро; а ужасная слабость не позволяла рыцарю даже сдвинуться с места. Кай с трудом повернул голову в сторону дороги. Ему разбило голову – трава у глаз оказалась тёмно-рыжей, и кое-где сверкала на солнце красным – рана не зарубцевалась. Он не мог себя осмотреть, даже поднять голову не пытался. Слабость… проклятая слабость. Кай шевельнул пересохшими губами, провёл по ним сухим языком – и хрипло застонал.

Умирать своей смертью оказалось мучительно… медленно. Медленно, медленно солнце чужой земли выжигало его ещё живое тело дотла, медленно уходили последние капли крови, и медленно, очень медленно он умирал.

…Это длилось, казалось, целую вечность, когда чья-то тень закрыла его от жестокого светила, и Кай невольно расслабился, поворачивая голову к благословенной тени.