Лютует фашистский зверь. После провала блицкрига, разгрома под Москвой и неудач под Ленинградом, пыла и гонора у фрицев поубавилось, а вот злоба зашкаливает. Ну так и ненависть наша тоже не убывает. Настоящего дела у меня пока в Плескау нет, но ведь и вольную охоту никто не отменял. Правда, Красный Вервольф действует аккуратно. Убивать фрицев в городе нельзя. За каждого паршивого солдатенка по десять мирных жителей казнят, а вот в загородных лесочках, с соблюдением всех ритуалов, можно и нужно. Пусть боятся, твари! Болтают, что даже отправку на фронт здешняя немчура воспринимает теперь, как награду.

– А вот на лихой, барин! – послышался голос местного «лихача».

Я оглянулся. «Лихая» оказалась тощей – кожа до кости – кобылой неопределенной масти, запряженная в пролетку, которая явно пылилась в каретном сарае с дореволюционных времен. Не удивительно. Всех справных лошадей реквизировали сначала на нужды Красной Армии, потом – Вермахта. Такси в Нью-Париже, как именует Псков мой князек, и до войны было редкостью, а сейчас – тем более. Гужевой транспорт единственное доступное гражданским средство передвижения, граничащее с роскошью.

Взобравшись в пролетку, я назвал извозчику адрес, и мы покатили по заслякощенной мостовой. Из-под копыт и колес летели брызги. Некоторые прохожие, из моих новых знакомых, снимали шляпы, раскланиваясь со мною. Я отвечал тем же. Ведь теперь я не герр Волкофф, переводчик покойного ныне графа – любителя изящных искусств – а месье Горчакофф – приживала князя Сухомлинского, потомок канцлера Российской империи, солдат Иностранного легиона, храбро сражавшийся под Нанкином.

Расплатившись с «лихачом», я соскочил с пролетки, прошел пару лишних кварталов и только потом повернул в сторону дома, где в своей прежней ипостаси снимал комнату у тетки Марфы. На крылечке меня встретил Митька. Он строгал ножичком палочку и не обратил на подошедшего хлыща никакого внимания. Ага! Стало быть на хазе все пучком. Лазарь Иванович у себя и никакого шухера не предвидится. Брезгливо соскоблив с подошв лакированных штиблет псковскую грязь, я поднялся в дом.

Из прежних жильцов у Марфы остался только Лазарь Иванович. Даже Злата с сынишкой съехали. Так вышло, что моя боевая подруга оказалась в числе девиц, приглашенных Сухомлинским на одну из своих великосветских вечеринок для услаждения господ офицеров. И вот один из них, некто поручик Серебряков, на второй день знакомства, перевез Злату, вместе с Фимой, на свою квартиру. Уж не знаю, любовь у них там или что. Поручик этот донельзя скользкий тип и сдается мне, что именно он возглавляет негласную контрразведку Радиховского.

Митька кашлянул как бы невзначай. Я скосил взгляд, не прекращая обстукивать подошвы о крыльцо. Простуду весеннюю словил или, может, на что-то намекнуть хочет?

Митька судорожно сглотнул и стрельнул глазами куда-то вниз. Продолжая строгать свой прутик. В лице не изменился, руки разве что слегка задрожали. Я посмотрел туда же, куда и он. Ага… Из-под крыльца торчит край смятой сигаретной пачки.

Засада, значит. Фрицы пожаловали? Курили-то на крыльце недешевые «Уолдорф Асторию». Такие курят или немецкие офицеры, или кто-то, кто может себе позволить выложить три сотни рублей за пачку на черном рынке.

Я невозмутимо поднялся по ступенькам крыльца и вошел в дом. Тишина. Посуда на кухне не брякает, не слышно даже кумушек сплетничающих. А так-то белый день вроде.

И дверь в комнату Лазаря Ивановича приоткрыта. Непорядок. Не любит Часовщик незапертых дверей. Не стал подкрадываться. Вальяжно шагая поскрипывающими штиблетами, прошелся по коридору. «Лили Марлен» насвистывая. Толкнул дверь и остановился на пороге, быстро оглядывая диспозицию.