Как сказано, он был связистом. Эта тема стала нитью, на которую нанизывались жемчужины его жизни, чем бы он ни занимался, где бы ни служил. Он словно обладал особой проводимостью, не претендуя при этом ни на излишнюю заметность, ни на незаменимость. Через него, как через цепь, текло особое электричество, он был выключателем и конденсатором, точным сопротивлением. Он как бы занял место в строю жизни, цепко держался за свою нужность в таком качестве и был джокером в колоде, всегда готовым встать на чье-то место. Таким образом он сохранял, сам того не зная, особое чувство причастности, того что он есть, состоялся.

И как-то вдруг он разрешил себе жить. Сочность и плотность стали его достоянием, редко покидавшим его. А это редкий дар – быть плотнее окружающих, быть тем камнем, который нагревается от малого солнца и долго потом сохраняет тепло, и отдает его без условий, просто потому, что рядом оказывается кто-то, кому холоднее.

Когда он вернулся из армии, началась его плотная событиями жизнь, которая кому-то могла показаться безалаберной, как будто растущая в разные стороны – спешка, лихорадка, открытия на каждом шагу, случайности, между которыми он шарахался, но тропинка выпрямлялась, переходила в дорогу и становилась все отчетливее.

Это была подаренная жизнь без прилагавшейся упаковки и подпорок – их предстояло создать себе самому. Вперемежку пошли новая учеба и работа.

Кажется, ему вообще было все равно, чем заниматься – все время было занято, активность била через край, понятий карьеры или накоплений не существовало в принципе. Он был растением, которое стремилось к солнцу, и одновременно молодым животным, пробующим границы своей витальности. И все более в свои права входил человек, лозунгом которого могли бы служить слова «я отвечаю за все».

Из гула воспоминаний вдруг всплыл давний диалог с тогдашней девушкой, которой он говорил, что пойдет в милицию, потому что там, кроме прочего, давали трусы с майкой. Она отговаривала его, говоря, что вряд ли из-за майки стоит… А он верил в порядок, и это была его путеводная нота, какие бы обличья она ни принимала. И майка с трусами тоже тогда были приметами этого порядка и предсказуемости.

Его детская коммуналка была сравнительно благополучна, защищенный дедушками, ну и подумаешь без отца, что по тому времени было скорее правилом. После ожога и армии он стал не просто оживать, сбрасывать старую кожу, искать новую прописку в мире, но и оглядываться, стремиться.

Причудливая для меня смесь трех дорог – он все время шел по каждой из них и, может, оттого и складывалось впечатление повышенной плотности, напряжения и скорости перемещений. Одна из них была дорогой выживания, вторая – дорога «клокотания», третья – «чиновника в рамках».

На дороге выживания все время приходилось оглядываться и гарантировать себе безопасность, он отсчитывал шаги и помнил постоянно о тяготах и бренности мира, и так выходило, что он все время видел страшное и шел по краю. Он работал в социальной сфере, ездил в командировки в дома для инвалидов с детства – тех, кто остался без конечностей на войне, их называли самоварами. Лепрозории и другие места для отверженных – он привык, с его же слов, относиться к этому, «не зацикливаясь», не переживая сверх меры. Но разве к этому можно было привыкнуть? Моя фантазия была, что это про края жестокостей, пусть он был там всего лишь по службе, по социальной роли, уже юристом и служащим, но как-то ведь судьба послала это именно ему, и он это принял.