Мне казалось, что на его долю и глаза пришлось уж слишком много жестокостей, и в его неистовой жажде помогать людям, деятельно участвовать в чужих судьбах отразилась необходимость избежать роли как жертвы, так и агрессора. Ведь стать агрессором, карать, ограничивать, пусть и по понятным поводам и под понятными предлогами – так часто встречаемая яма.

В нашей работе я считал нужным культивировать еще и роль рефлексирующего наблюдателя, меняющего дистанцию, не попадающего ни в точки излишней близости, ни уходящего уж слишком далеко. Хотелось, чтобы он стал лучшим наблюдателем за самим собой, моментально схватывал свои улеты и заносы, приобрел больше иронии и способность останавливать себя, а не только постоянно заводить.

Далее в его рассказе случалось много трупов – тогда он работал уже в транспортной прокуратуре, проверял и контролировал действия других, но это тоже не было идиллическим отстранением и сладкой жизнью свидетеля.

Я находился в задумчивости – копать эту реальность с садистскими или мазохистическими оттенками, или отпустить эту часть повествования без вмешательства.

Ему было не очень интересно про это, это прошлое уже уехало, и ни кровавые мальчики в глазах, ни зарницы былых всполохов прерванных жизней и пожаров не беспокоили его. Он был всего лишь санитаром, и этот пласт лежал в его сознании, как казалось, ровным слоем. И я принял это за знак того, что пока у него нет запроса, это не должно быть нашей темой.

Он вырос после войны в приблатненной среде, типичной для того времени и места, и вырос он самородком, как гриб сквозь асфальт, пробив своей недюжинной энергией многие препятствия. Изменение форм повышенной активности было понятной, но непростой и очень интересной задачей.

Через всю жизнь он пронес странности, как кажется, максимально возможные при любом своем положении. Теперь-то, в своем последнем взлете, он достиг того уровня, когда это уже могло считаться непривычным украшением. Наверняка, где бы он ни работал, о нем перешептывались. Но это как раз – частый феномен. Мне нередко приходится видеть очень успешных людей, выскочивших за пределы возможных оценок, это как раз и является для них одним из стимулов. В его случае сочетание странностей и недюжинной энергии с прекрасной способностью думать и замечать как раз были феноменом.

О чем бы его ни спросить, он задумывается, как будто немного взвешивая вопрос, потом прислушивается к первой канонаде вспыхивавших ответов, сосредотачивается на интересных версиях этой «пристрелки», потом начинает идти по следу. Маленькое расследование – каждый раз своего рода шедевр трезвости и повод лишний раз объяснить, как устроена жизнь.

Вышло так, что по мере нашего знакомства дела у него шли все лучше. Я думаю, он был образцовый крупный чиновник, о котором начальство могло только мечтать. Он брал на себя полную ответственность во всем, что делал, старался решить вопрос по существу, насколько тот был вообще решаем, обладал разумной степенью азарта, тщательности и после основного решения доводил до совершенства бюрократическую сторону.

Все было подписано, согласовано, утверждено и подстраховано отношениями, насколько это было нужно. В своей организации он явно выполнял роль внутренней дипломатической службы. По-носорожьи сопя, он мог обойти всех нужных людей на самом верху, их и было для него немного, всем оказывался нужен, невзначай объяснял, шутил, предупреждал, вносил немалую долю смысла в эту разросшуюся грибницу официоза.

Как шахматист, он любил продумывать на много бюрократических ходов вперед, кто что скажет и почему ответит именно так, он готов был неутомимо объяснять начальству последствия производимых комбинаций. В параллель у него была готова версия происходящего – ясная и трезвая, почти готовая для перевода событий в комикс. Казалось, и тут он был неутомим. Он как будто служил одновременно домовым, добрым ангелом, уборщиком постоянно пополняемых Авгиевых конюшен, курьером дипломатической почты – и всё это в дополнение к роли ответственного чиновника, который, вообще-то, мог бы и не слишком напрягаться. При этом он успевал позаботиться об интересах многих людей, находившихся с ним на одном уровне или ниже, просто так, из спортивного азарта к жизни. В другом раскладе он был бы хорошим механиком, делавшим все на совесть и имевшим добрые отношения с машинами не меньше, чем с людьми. Он и в своей бюрократии был механик.