– Платит, – неохотно подтвердил Лещик. – Но себе-то больше берет. Порешало насоветовал, чтоб посадили.

– Так если его посадят, вы сами заработка лишитесь!

– Зато по справедливости, – Лещик длинно и точно харкнул на почтовый ящик.

В какой раз поразился Николай Понизов причудливым извивам российской логики.

Когда наутро Понизов с Алексом подъехали к поссовету, Гусева, полная нетерпения, уже прохаживалась у крыльца.

– Так что, мальчики?! – бросилась она навстречу. – Они?

– Пока не признались, – огорчил ее Николай. – Валят всё на своего работодателя. Будто бы он на кладбище копает.

– Кто?

– Да ерунда это, – Понизов завел Гусеву в кабинет, помог раздеться, усадил. – Они его посадить пытаются. Вот и наговаривают.

Из коридора донесся приветливый баритон Бороды.

– Говорят, просили заглянуть, Николай Константинович? – он поздоровался с хозяином кабинета.

– Господи! Князюшка, – прошелестел потрясенный старушечий голос. Гусева неловкими движениями принялась выкарабкиваться из глубокого кресла.

Щербатов всмотрелся.

– Ксения Сергеевна! – бросился навстречу. Обхватил. Склонившись, поцеловал в печеную щечку.

– Князюшка! – она уткнулась головой ему в шею.

Отстранилась:

– Ой, как постарел! Пооплешивел. А худющий-то, хлеще прежнего… Надо же, – живой!

Ее усадили на место. Но она так и не выпустила узкую руку Щербатова, будто боялась, что он исчезнет, как видение. И всё поглаживала, поглаживала.

– Тоже мой пациент! – сообщила она остальным. – Уж как мы его баловали. И было за что. Семь лет без суда и следствия в психушке. Иные и впрямь ума лишались. А этот молодец, – еще и других поддерживал. Вечно щебечет что-то, по хозяйству приспособился помогать – и за плотника, и за завхоза. И помню, всё рисовал. Уж такие пейзажи были! А портреты! Меня рисовал. Жаль, затерялось при переездах. Я всё гадала, где он. Может, в Академии художеств выставляется. Фамилию на выставках искала… Не забросил ли?

– Не забросил, – глухим голосом подтвердил Борода. – Я теперь на плитах портреты выбиваю. Всё больше на граните. Иногда на мраморе.

Простодушная Гусева закивала:

– Я всегда знала! Дар-то божий пробьется!.. Покажешь ли?

– Покажу, – пообещал помрачневший Борода. – Сейчас с председателем поговорим. И – прошу ко мне в гости. Всё покажу. Всё расскажу.

Вопросительно поглядел на Понизова.

– Знаете, что ваши, со сто первого, копают на кладбище? – спросил тот.

– Конечно, – подтвердил Щербатов. – На фашистском захоронении. Слышал не раз. И копают-то, будто свиньи на огороде. Пройдитесь, – кости с тряпьем вперемешку. Пытался вразумить, достучаться, – какое там! Гогочут себе. Давно пора бы этот вандализм пресечь.

– Пресечем, – пообещал Понизов. – Вчера у них изъяли кой-какую мелочевку. Часть, похоже, ворованная. Утверждают, что кое-что ваше.

Он протянул руку к красной коробочке на столе. Извлек крестик.

– Поглядите, может, доводилось видеть?

– Слава богу! Нашелся, – прошептал Князь. – Так и подозревал, что их работа. Разгоню я эту банду. И пусть хоть в ООН пишут!

– Значит, и впрямь у вас украли? – Понизов с Алексом переглянулись, озадаченные. – Но тогда как этот крест к вам попал?

– Крест этот – память. Подарил мне его товарищ по психбольнице, что умер у меня на руках в пятьдесят шестом. Звали его… – Щербатов намекающе глянул на Гусеву.

– Константин Пятс! – выпалила та.

Щербатов закивал, довольный тем, что она вспомнила эту фамилию.

– Так-таки подарил? – уточнил Тоомс.

– Не то чтоб подарил, – Щербатов смутился. – Передал как опознавательный знак. Он знал, что меня выпускают. Хотел, чтоб я после его смерти сообщил в Эстонию родственникам, где он умер. А крест – что-то вроде пароля. Что не вру.