– Эй! Комендантская дочка! – окликнула Элию та самая прачка, – иди уже, мы подержим юбки. Чай, в одном положении все тут.

 И Элия пошла. И даже не забыла поблагодарить. И потом принимала участие в чистке овощей для супа и мытье посуды.

 Жить надо дальше, а быть милой можно и с девушками, тем более в новых условиях неизвестно – кто станет той опорой, по которой она, Элия, сможет выбраться из этого болота.

 Уже через несколько дней, немного освоившись с диким образом жизни, она с удивлением поняла, что изменился лишь антураж, а люди остались теми же.

 Иллюзорное единство пленниц, выручившее в первые дни, постепенно распадалось на группки по интересам, вернее – по кибиткам. Те, кто ехал вместе, так и на стоянках старались держаться соседок.

 Формальной лидерше, которой стала та прачка Майра, Элия ненавязчиво предложила идею установить дежурство по опорожнению горшков и готовке. Пленниц было довольно много, сгрудившись в кучу возле костра, они мешали друг дружке. Девчонка ловко разделила всех на группы: «завтрак» и «ужин». Обеды проходили всегда одинаково: один из авархов, подъехав к кибиткам, забрасывал внутрь мешок с сухпайками ровно по количеству девушек.

 На остановках конвоиры перестали караулить полиек в походах «за кибитки», видимо, уже не боялись побега. Режим заметно смягчился, их даже стали везти как будто медленнее.

 Вечерами, до появления созвездия Орлисса, девушкам разрешалось задержаться у костра после ужина. Сидеть молча было скучно, и на третий или четвёртый день Майра, их предводительница, завела вполголоса песню. Элия слов не знала, но многие девушки тихонько стали подтягивать, украдкой поглядывая на авархов, явно прислушивающихся.

 Мама-матушка, родная сторонушка,

 Увезли меня в даль далёкую,

 В даль далёкую, степь широкую,

 К хану мерзкому, псу авархскому.

 У него шелка да узорочье,

 Подают еду всю на золоте,

 Весь дворец каменьем украшенный

 Лишь не видно там света белого,

 Света белого, вольной волюшки.

 Знать, в судьбе моей так прописано

 Умереть вдали от родимых мест,

 Не приняв прощенья любимых глаз.

 Ты прости-прощай, моя матушка,

 Не горюй, не плачь, не вини себя,

 Ты прости-прощай, старый мерзкий муж,

 Расцвела красой я не для тебя.

 Элия вслушивалась и невольно сжималась, когда девушки пели про мерзкого хана. Некоторые не скрывали слёз, другие к концу песни вызывающе поглядывали на авархов. Однако никаких наказаний от охранников не последовало, никто даже не прикрикнул на певуний. Девушки сами как будто ждали какой-то жёсткой реакции, а когда её не последовало, то вдруг засобирались укладываться спать.

 Этот вечер и провокационная песня неожиданно смягчили царившее между пленницами и авархами напряжение.

 Возможно, случайно совпало так, что на следующее утро им раздали свежие лепёшки, чистую форму из богатых запасов убитого кастеляна и даже выделили воду для умывания. Вероятно, они и раньше проезжали мимо поселений, однако косвенное подтверждение тому, что едут по обжитой местности, получили только сейчас.

 Следующим вечером девушки сменили репертуар, перейдя на традиционные напевы для посиделок. Больше к тем заунывным причитаниям не возвращались, но песенные страдания помогли смириться, ведь погибать назло хану совсем не хотелось.

 В головах пленниц прочно засели мысли, что они теперь отрезаны от дома, словно клубничные усы – обратно не прирастут, а на новое место ещё не посажены. Неизвестные судьбы родных, оставшихся в крепости, вызывали гораздо меньшую тревогу, чем собственное неопределённое положение. Бывшие замужем ещё переживали за мужей, а остальные были почему-то уверены, что именно их семьи не тронули.