Тут стукнула дверь. Серафима на пороге возникла – мокрая, дрожащая, безмолвная, с напряжённо вытянутыми вперёд руками.

– Симушка, слава богу! – крикнула ей мать, не оборачиваясь и не видя ни этих шарящих во тьме рук, ни крови, застывающей у Серафимы на щеках, как свечной нагар. – Вылечила баба Люба Таню!

Любанька-шептунья подняла голову и замерла, глядя на Серафиму.

– Ой, не вылечила… – горестно качнула она головой.

Бросила кружку с отваром Таньке прямо на одеяло, кинулась к девчонке и успела-таки поймать оседающую на пол Серафиму, лёгонькую и костлявую, как птичка.

Волк был похож на побитую собаку. Молодой, жилистый, но хилый и раненый. На правом боку шкура свисала тканевым мятым лоскутом, рана гноилась. Заднюю лапу он держал на весу. Когда Настя выбежала во двор, где надрывно, совсем по-детски кричала овца, её ноги так подкосились, что она чуть с крыльца не упала. Волк уставился воспалённым, алым оком. Белки налиты кровью, глаз почти заплыл – его кто-то избил. Настина ладонь сама потянулась к лицу. Страшно.

Спохватилась, дёрнула вилы, что стояли у забора (а надо бы на ночь убирать в сарай, да только что толку, дверь еле держится), бросилась вперёд. Хищник выпустил жертву, попятился. Блеснул клыком.

«Отдать, что ли. Пусть тащит себе» – отрешённо подумала Настя. И мысль растворилась, уплыла далеко.

Выставив садовый инструмент перед собой, Настя ощутила превосходство, медленно пошла вперёд. Волк заскулил, трёхлапо попятился. Перепрыгнул через забор, несмотря на рану, одним махом, но побежал медленно, изо всех сил. Хотя что этот забор, косой, поваленный, небольшой. Перешагнуть можно.

«Ну и как он, интересно, тащить её собрался? Задрал, а толку-то».

Что волки всё ближе подбирались к селу, Настя знала. Всё чаще их видели в логу, стая стала наглой. Охотники подстрелили пару серых, которые подошли особенно близко к жилью, с тех пор лишь изредка ветер доносил вой. Но чтобы вот так, среди бела дня, одиночка, да возле дома… Такого не было.

Со странным отупением Настя подошла к овце. Та уже не кричала – булькала и кряхтела. Не жилица: разодрана от горла до живота, нутро видать.

Насте бы сесть рядом да попричитать, что ли. Осталась у них всего одна овца. Молока будет меньше. Они с Марусей и так еле перебиваются.

Надо добить её, чтобы не мучилась, и убрать куда подальше, пока Маруся не проснулась.

Но овца уже преставилась сама. Глаза закатились, язык свесился. Настя глубоко вздохнула, лёгкие наполнились запахом сырой земли, мыла (рядом сохло бельё на верёвке) и нутряной вонью. Желудок скрутило, во рту разлилась горечь, не сглотнуть. Выдохнула, отвела от лица прядь тёмных волос. В цыпках рука, шершавая. Перетащила овцу на старый мешок, утянула в сарай. На земле осталось чёрное матовое пятно, вокруг которого уже начали кружить мухи. Надо будет засыпать песком.

И тут её окликнули. У забора стояла мать.

В глазах потемнело, застучало в виске. Само вырвалось, будто кто толкнул в спину:

– Я тебе говорила больше не приходить.

Почувствовала она, что ли. Надо же было прийти именно сейчас, сразу после того как волк задрал эту несчастную скотинку. Не обдумать, не свыкнуться с этой мыслью. Не понять, как быть дальше.

– Настя, я прошу тебя…

Опять одно и то же.

– Даже не начинай. Маруся будет жить у меня. Со мной. В семье.

Не до того сейчас, чтобы подбирать слова. Да и сто раз уже говорила, что тут скажешь нового?

Мама поправила вышитую шаль, спрятала под ней трясущиеся руки. Тянула время.

– Настя, ушёл Гриша. Все об этом знают. Всё село за твоей спиной обмусоливает, что он теперь живёт у Людмилы в Дмитровке. Он хоть раз приходил с января? Это не семья, Настя.