Я поравнялся с ним и наконец увидел его лицо. Юрец плакал.

– Каждый високосный год. Ламес. Вот когда нечистым раздолье.

Юрец говорил, не поворачивая ко мне головы. Он смотрел в чащу, где в темноте кто-то большой пробирался через листву.

– У студенточки сиськи всё-таки лучше, чем у Арбуза. Мы с ней поиграли немного, понял, да? Она тоже Церковище знает. Показала мне статьи в компьютере. В високосный год всегда смерти, понял, да? С Ламеса начинаются, тринадцать дней.

Юрец повернулся и сунул мне шлем.

– Зачем? – спросил я.

Юрец покачал головой. Моргнул. У него были совершенно пустые глаза.

– Не надо было шлем снимать, – проговорил он. – Как бы этот тогда лизнул? Может, не забрал бы всё, понял, да?

Юрец доковылял до колодца, сел на мотоцикл и оглянулся к дороге. Вдалеке, за пригорком шумела машина.

– Смотри, как умею.

Заурчала «Ява». Юрец выкатился на дорогу, отъехал подальше и развернулся.

– Понял, да?!

Он погнал «Яву» вперёд и на полной скорости влетел в дерево. Мотоцикл смяло как консервную банку, а голову Юрца вывернуло в обратную сторону. В чаще всё стихло. Я так и стоял с его шлемом в руках, когда рядом затормозила машина и всё закончилось…

…Я правда думал, что всё закончилось. Потому что ничего не знал. Прошло четыре года, а я помню всё до детальки. Хотел бы забыть, но никак. После той ночи батю моего нашли в петле там же, где повесилась мама. Тогда в Церковище много кого нашли, в газетах писали о двух сотнях. Кто на косу упал, кто дом по пьяни спалил, кого собаки загрызли. И всё из-за меня.

После интерната я вернулся. Теперь это мёртвая деревня, жилых домов наберется десятка полтора, да и те используют только как летние дачи. Я занял нашу старую штаб-квартиру. Юрец бы не возражал, да и Арбуз тоже. Ради них, ради родителей, ради всех мёртвых и всех, кто ещё живёт в ближайших деревнях, я и приехал. Потому что пришёл очередной високосный год, праздник урожая. Ламес. И вода в Усвяче такая же ледяная, как и четыре года назад.

В доме бабки Софьи я нашёл книги и дневники, по ним и готовился. Из них узнал, что рогатые выходят из проклятых водоёмов по всему миру, и везде есть те, кто их сдерживает.

В високосные годы после Ламеса в Церковище умирало по пять-семь человек, а рогатому семь душ за весь цикл – только аппетит нагулять. Но четыре года назад он попировал знатно.

У меня всё было готово. В комнате среди оберегов стояла и фотография бабки Софьи. Той, которая рисовала на домах защитные символы, спасала тонущего Арбуза из воды, в одиночку держала рогатого в Усвяче, но не смогла довести ритуал до конца, потому что я убил её.

Солнце закатилось за ельник, Церковище накрыла темнота. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. Всё как тогда. Но теперь будет по-другому.

Я умылся кровью черной курицы, запалил костры, взял всё необходимое и отправился к реке. Вокруг стрекотали насекомые, квакали лягушки. Полная луна светила мне в спину.

Я шёл встречать нечистого.

– Не ехали бы вы никуда, Иван Кузьмич, – причитала Тимофеевна, подливая в чашку ещё молока. – Время-то такое нонче… нехорошее. А до Николаевки тридцать вёрст добираться, половина из которых лесом!

Иван глянул в распахнутое окном. Прямо за покосившимся плетнём купались в луже воробьи, заполняя погожее утро чириканьем. Рядом на верёвке трепетали выполосканные рубахи – уж к полудню просохнут хорошо. А прошедшей ночью дождик оставил россыпи капель, походивших на бриллианты из императорского музея, и добавил к пасторальной зарисовке ароматы влажной земли, свежей люцерны и грибов.