– Отрубить ему руки! – приказал хан тем же спокойным тоном, каким заказывают еду. – Сейчас! При всех!

– Нет… Нет! – закричал несчастный, и голос его сорвался на визг отчаяния. – Хан, пощади! Я не хотел… я только воды дать…

Но его уже хватали, тащили к колоде. Парень сопротивлялся отчаянно, как загнанный зверь, но силы были неравны. Его прижали к земле, затем с силой ударили по затылку – он обмяк, но сознания не потерял.

Руку положили на колоду. Взмахнули топором…

Меня стошнило. Прямо здесь, у входа в шатёр, на глазах у всех. Желудок вывернулся наизнанку, а перед глазами поплыли чёрные круги. Но оторваться от происходящего не могла – смотрела, как завороженная, на эту живую демонстрацию его власти.

Крик парня был нечеловеческим. Он выл, как раненый волк, а кровь хлестала из культи, пачкая землю и одежду палачей. Но они уже тащили вторую руку к колоде.

– Довольно! – не выдержала я и выскочила из шатра. – Хватит! Он же умрёт!

Воины расступились, глядя на меня с изумлением и страхом. А хан медленно повернулся в мою сторону. И улыбнулся – холодно, торжествующе.

– А, сайхан, – произнёс он с довольством. – Как раз вовремя. Урок ещё не закончен.

Он кивнул палачам. Второй удар топора прозвучал как гром. Парень потерял сознание – от боли, от потери крови, от ужаса. А может, от милости божьей, что не заставила его видеть собственные отрубленные руки.

Я шмыгнула в шатер. Запахнула вход и прижала руки к бешено бьющемуся сердцу.

Полог распахнулся резко, властно, и он вошёл. В свете утреннего солнца он казался ещё больше, ещё опаснее. На его одежде были пятна крови – не его крови, а того несчастного парня. И он не пытался их скрыть. Наоборот – носил как украшение, как напоминание о своей власти.

Взгляд его был тяжёлый, голодный, как у хищника, что долго выслеживал добычу и наконец загнал её в угол.

– Видела? – спросил он ещё раз, закрывая за собой полог.

Я всё ещё молчала, прижавшись к дальней стене шатра. Хотелось спрятаться, исчезнуть, провалиться сквозь землю – куда угодно, лишь бы не видеть его довольного лица.

– Видела, – повторил он терпеливо. – Хорошо. Значит, поняла урок.

Подошёл ближе, и я почувствовала его присутствие всем телом – как удушающее тепло, как надвигающуюся грозу. От него пахло кровью, потом, кожей – запахи войны и смерти, что следовали за ним, как тень.

– Это был добрый мальчик, – сказал он задумчиво, словно рассуждая о погоде. – Храбрый. Из тех, кто умирает за товарищей. В бою он мог бы стать хорошим воином. Жаль было его калечить.

– Тогда зачем? – вырвалось у меня, и голос прозвучал хрипло от ужаса.

– Чтобы ты поняла цену чужого сострадания, минии дагина, – ответил он, и незнакомое словосочетание прозвучало как ласка и угроза одновременно. – Каждый, кто попытается тебе помочь, заплатит. Кровью. Болью. Жизнью.

"Минии дагина" – "моя дорогая", как я поняла уже. Но в его устах это звучало как клеймо, как печать собственности.

Он протянул руку и коснулся моей щеки. Я дёрнулась, но некуда было отступать – за спиной была стена шатра. Он поймал моё лицо в ладони – крепко, но не больно. Большие, сильные руки, покрытые шрамами и мозолями, но удивительно тёплые.

– В следующий раз это будут не руки, – прошептал он, приближая лицо к моему. – Это будет жизнь. Понимаешь?

Дыхание его щекотало мою щёку. От него пахло чем-то пряным – то ли специями, то ли травами, что курили степняки. И ещё – мужчиной, силой, опасностью.

Я хотела оттолкнуть его, но его большие пальцы начали медленно поглаживать мои скулы. Нежно. Почти ласково. И от этого контраста – между жестокостью его слов и мягкостью прикосновений – по телу побежали мурашки.