Всю ночь после его вчерашнего визита я не спала. Сидела в углу, сжимая кинжал Саргаты – тот самый, что она оставила мне в качестве искушения, – и чувствовала, как на коже ещё горят следы его взгляда. Как будто он оставил на мне клеймо – невидимое, но жгучее, напоминающее: ты под моим прицелом.

Вчера он вошёл в мой шатёр как хозяин в свой дом. Смотрел на меня долго, молча, изучающе. Потом произнёс только одно слово: "Завтра" – и ушёл. Но в этом слове было столько обещаний, что кровь застыла в жилах.

Завтра что? Завтра он возьмёт меня силой? Завтра начнёт ломать мою волю? Завтра покажет, что я всего лишь вещь в его руках?

Я провела ночь, готовясь к худшему. Проверяла остроту кинжала, прикидывала, куда лучше ударить, чтобы нанести максимальный ущерб. Думала о том, хватит ли у меня духа повернуть клинок против себя, если он попытается сделать со мной то, что делают с пленницами.

"Господи, – молилась я в темноте, – дай мне силы не сломаться. Дай мне умереть с честью, если придётся умирать."

Но молитвы не унимали дрожи в руках. Не избавляли от страха. Не заглушали голоса в голове, что шептал: "А что, если он не собирается убивать? Что, если у него другие планы?"

А утро принесло нечто страшное.

Сначала я услышала крики. Не радостные боевые клики, не команды командиров – а что-то другое. Полные боли и ужаса звуки, от которых кровь стынет в жилах. Что-то происходило в стане, что-то, от чего даже привычные к жестокости воины цепенели.

Через полог доносился шум – топот ног, возбуждённые голоса, лязг оружия. А над всем этим – протяжный вой, похожий на плач раненого зверя. Человеческий голос, доведённый до предела боли.

Любопытство заставило меня подойти к краю шатра и приподнять полог. То, что я увидела, заставило сердце екнуть и провалиться в пятки.

В центре стана образовался круг. Воины стояли плотной стеной, но я видела между их спинами происходящее. И это зрелище навсегда врезалось в память.

Молодой воин – тот самый, что вчера пытался подать мне воду, когда я проходила мимо коновязи. Совсем мальчишка, лет восемнадцати, с добрым лицом и честными глазами. Он стоял посреди круга, образованного соплеменниками, и уже одна рука его висела неестественно, согнутая под страшным углом.

Лицо было белое, как полотно, губы сжаты до крови, чтобы не закричать от боли. Пот градом катился по лбу, но парень держался – не плакал, не молил о пощаде. Только глаза… в глазах была такая мука, что смотреть было невозможно.

Рядом с ним стояли двое здоровенных воинов – палачи по приказу хана. В руках у одного была дубина, у другого – что-то вроде молота. Они работали методично, без злости, как мясники на бойне.

Хан стоял в стороне, спокойный, как каменный идол. Не он сломал руку – это сделали по его приказу, тихо, без лишнего шума, пока я спала в неведении. Но теперь он демонстрировал результат всему стану, как урок, который должен запомнить каждый.

– Боль уходит, – сказал он негромко, но голос его разносился по стану, как удары похоронного колокола. – А урок остаётся навсегда.

Он повернулся, окинул взглядом собравшихся воинов, и все, до единого, опустили головы. Даже самые бывалые, покрытые шрамами ветераны, избегали его взгляда.

– Пусть каждый запомнит, – продолжал хан, и в голосе его звучала сталь. – То, что принадлежит мне, неприкосновенно. Кто посмеет протянуть руку к моему имуществу – потеряет эту руку. И не только её.

Он кивнул палачам. Те выволокли вперёд тяжёлую колоду – кусок дерева с выемкой посередине, явно предназначенный для одной цели.