– Красивая смерть, – произнесла Саргата, кладя кинжал на ковёр между нами. – Быстрая. Без мучений. Один удар – и всё закончится. Ты умрёшь княжной, а не рабыней. Гордой, а не сломленной.

Я смотрела на кинжал, и что-то внутри меня дрогнуло. Не от страха – от искушения. Как просто было бы. Как легко. Взять лезвие, провести по горлу – и больше никаких унижений, никакой боли, никакого ожидания того, что будет хуже.

– Подумай, – прошептала Саргата. – Подумай, пока не поздно. Пока в тебе ещё есть то, что делает тебя человеком, а не животным.

Она вышла, не оглянувшись. А я осталась, стоя посреди шатра, глядя на кинжал, что лежал на ковре, как последняя возможность выбора.

Долго я стояла. Так долго, что солнце переместилось, и тени стали длиннее. Я думала о словах Саргаты, о её боли, о её ненависти. Думала о том, что ждёт меня впереди – годы унижений, медленное разрушение того, что составляло мою суть.

И всё же… всё же я не взяла кинжал.

Не от страха смерти. Не от надежды на спасение. А от злости. От ярости, что жгла во мне, как костёр в грозовую ночь. Саргата права – ярость была тем, что делало меня живой. И я не отдам её даром. Не растрачу на лёгкую смерть.

Если мне суждено сломаться – я сломаюсь, сопротивляясь. Если суждено умереть – умру, сражаясь. Но я не подарю ему лёгкую победу. Не дам ему удовольствия смотреть, как я исчезаю от собственной руки.

Я подняла кинжал. Подержала в руках, чувствуя тяжесть, остроту лезвия. А потом спрятала его в складках платья. Не для смерти. Для жизни. С того дня, когда представится возможность использовать его не против себя, а против того, кто сделал мою жизнь адом.

– Спасибо, Саргата, – прошептала я в пустоту. – За предупреждение. И за оружие.

Ветер шевельнул полог шатра, принёс запах степи – горький, пряный, древний. И в этом запахе мне почудился ответ – одобрение духов, что охраняли мой род веками.

Я буду жить. Я буду сопротивляться. И когда придёт время – я буду мстить.

А пока… пока я подожду. Как ждут волки в засаде. Терпеливо. Молча. Готовые к прыжку.

Дождь барабанил по шкурам шатра, как пальцы мертвеца по крышке гроба – настойчиво, глухо, без надежды на ответ. Ночь была чёрная, беззвёздная, словно небо накрыли саваном, и даже луна отвернулась, не желая быть свидетельницей того, что творится под её покровом. Я лежала на шкурах, укутавшись в грубую ткань, что пахла конским потом и дымом костра, и слушала, как капли стучат по коже шатра – каждая как удар сердца, что вот-вот остановится.

Кинжал Саргаты лежал рядом, спрятанный в складках платья, холодный и острый, как последняя надежда. Я касалась его рукояти, чувствуя резьбу по кости, и думала – а что, если она права? Что, если смерть лучше того, что ждёт меня? Что, если достоинство стоит больше жизни?

Но каждый раз, когда пальцы мои сжимались на рукояти, что-то внутри кричало: «Нет! Не сейчас! Не так!» Это был голос той Марьяны, что ещё не сдалась, что ещё помнила вкус свободы и звук отцовского смеха в солнечном дворе дома.

И вдруг – тишина.

Дождь не стих – он просто перестал существовать. Как если бы весь мир затаил дыхание. Как если бы сама смерть подошла к порогу и остановилась, раздумывая, войти ли ей.

Полог шевельнулся. Беззвучно. Как крыло ночной птицы.

И он вошёл.

Хан.

Не топая сапогами. Не гремя оружием. Он вошёл, как входит туман – неслышно, неотвратимо, окутывая всё собой. В тусклом свете масляной лампы его фигура казалась не человеческой – тенью, отлитой из металла и ночи. Широкие плечи, узкие бёдра, руки, что могли сломать шею одним движением. И глаза… Господи, эти глаза!