И я была – как раскалённая медь: молчаливая, яркая, сдержанная, но вот-вот расплавлюсь.

Он подошёл ближе, и я услышала – как он дышит.

Медленно. Жадно. Глубоко.

Как зверь, что уже выбрал – и ждёт только сигнала, чтобы ринуться.

Но он не прикоснулся.

Он просто наклонился – так близко, что губы его почти касались щеки.

И прошептал:

– Запомни этот миг. Это начало. Ты ещё не моя. Но скоро не вспомнишь, как быть не моей.

И ушёл. А я осталась. Стоять. Гореть.

Не от стыда.

От знания: он уже начал меня брать. Не телом – душой. Словом. Взглядом. Властью.

И небо, что было над шатром, стало ниже.

А я – уже не свободна. Даже в сердце. Проклятый. Ненавижу. Однажду я перережу тебе глотку!

Она пришла, когда солнце стояло в зените, и тени от шатров были короткими, как дыхание перед смертью. Я сидела на шкурах, чиня разорванный подол платья – занятие глупое, бессмысленное, но руки должны были что-то делать, иначе они бы задрожали от ярости, что копилась во мне, как яд в змеином зубе.

Полог шевельнулся, и она вошла. Не спросив. Не поклонившись. Не объявив о себе. Вошла, как входит хозяйка в свой дом, как входит царица в покои рабыни.

Саргата.

Я знала, кто она, ещё не видев лица. По поступи – лёгкой, но властной, как у кошки, что идёт по забору между жизнью и смертью. По запаху – тяжёлому, пряному, с медью золота и горечью полыни. По тишине, что окутала шатёр, будто сам воздух понял: встретились две силы, и одна из них лишняя.

Она была красива. Проклято красива, как бывают красивы те, кого боги лепили в гневе, желая показать, что совершенство может быть острее клинка. Волосы – чёрные, с синевой воронова крыла, заплетены в тугие косы, перевитые золотыми нитями. Глаза – как у ястреба, жёлтые, с чёрными зрачками, что впивались в меня, словно хотели высосать душу. Кожа – смуглая, гладкая, как шёлк, что торговцы везут из дальних земель. И в каждом движении – сила, гибкость, опасность.

Она была одета, как подобает дочери военачальника. Халат из алого шёлка, расшитый золотом, обрисовывал каждый изгиб тела, каждую линию, что природа щедро одарила красотой. На шее – ожерелье из золота и яшмы, на руках – браслеты, что звенели при каждом жесте, как колокольчики на могиле. И пояс – широкий, кожаный, с серебряными бляхами, а на нём – кинжал. Не украшение. Оружие.

Она села напротив меня, не спрашивая дозволения, и скрестила ноги по-мужски, как делают всадники у костра. В этом жесте была вызов, насмешка, презрение. Она смотрела на меня, как смотрят на соперницу перед поединком, зная, что победа уже предрешена.

– Значит, ты и есть та самая русская княжна, – произнесла она, и голос её был низким, хрипловатым, как у женщины, что много кричала в страсти или в ярости. – Та, из-за которой весь стан гудит, как растревоженный улей.

Я не ответила. Продолжала чинить подол, делая вид, что её присутствие меня не касается. Но пальцы мои дрожали – от злости, от страха, от желания вцепиться ей в горло и давить, пока не перестанет дышать.

Саргата засмеялась – звук был мелодичный, но холодный, как звон льда по стеклу.

– Гордая, – протянула она. – Это хорошо. Хан любит гордых. Ему нравится их ломать. Медленно. Тщательно. До самого основания.

Я подняла глаза. Впервые взглянула ей в лицо прямо. И увидела – ненависть. Чистую, неразбавленную, как родниковая вода. Ненависть, что жила в ней так долго, что стала частью крови, частью дыхания.

– А ты знаешь, как их ломают? – спросила я тихо, и голос мой прозвучал спокойно, хотя сердце билось, как птица в клетке.

Её глаза сузились. Улыбка стала острее.