Мать вошла тихо, будто тень. В лице её не было слёз, не было даже дрожи – только выжженная твердь, как у земли после пожара. Она несла в себе ту боль, что не кричит, а давит внутри, как подтаявший лёд под ногами весной – ещё держит, но уже предательски хрустит. Я поднялась, как приговорённая поднимается к топору, и мы смотрели друг на друга в тусклом свете лампады, что трепетала на стене, словно знала, что ей вот-вот погаснуть.

Мать подошла, обняла меня не спеша, будто прощалась не со мной – с тем, что было во мне живым. Тепло её рук пронзило меня до самой глубины, будто я вновь стала малым ребёнком, что прячется у её груди от ночных страхов. Она гладила мои щёки – ладонью натруженной, с шершавой кожей, пахнущей чистотой, сухими травами и печным дымом. И в этом прикосновении было всё, чего я боялась потерять – дом, тепло, право быть слабой. Всё, что принадлежало прошлому, а не той, к которой я становилась теперь.

– Ты, Марьянушка, не согнись, – сказала она, и голос её, хоть дрожал, не сорвался. – Ты из рода Зарецких. У нас спина прямая даже перед костром.

Я кивнула, но сказать не смогла ни слова. Горло моё было затянуто сталью. Мы обе знали: это не просто напутствие. Это завещание. Не будет второй встречи. Не будет прощения судьбы. Это – последнее.

И мать знала. Видела. Потому что, когда отстранилась, я заметила, как руки её задрожали. Лишь на миг – и тут же спрятались в складках тёмного платка. Как дрожат у ведьмы пальцы, когда она гладит змею.

Я осталась одна.

Мысли путались, как травы на ветру, сбиваясь в клубок. В груди билось сердце – не сердце, а птичка, захлопнутая в коробке, бьющееся, крылатое, обречённое. Дыхание было коротким, и каждый вдох – как глоток воды в полынье. Я стояла в белом платье и чувствовала: я не невеста. Я – жертва. Я – приношение. Меня ведут не к алтарю, а к бездне. И кольцо на пальце моём – не обручальное, а печать. Я уже не своя. Не мамино дитя. Не княжна Зарецкая.

Я – будущая тень. Сломанная кость рода. Кровь, отданная чужому зверю.

И ни одна молитва не могла спасти меня теперь.

Я встала перед зеркалом, как перед врагом, что знает меня до кости, до последней мысли, до дрожи в пальцах. Оно встретило меня холодом – стеклянным, мёртвым, беспристрастным. Отражение не лгало. Не приукрашивало. В нём стояла не невеста, не княжна, не девушка с мечтой о тёплом доме и ласковых руках. В нём стояла – мёртвая. Или ведьма. Та, что идёт не к алтарю, а в пропасть. Та, чью судьбу уже связали, как скотину перед закланием. Та, что ещё дышит – но внутри уже всё застыло.

Лицо моё было бледным, будто тень, сорвавшаяся с кладбищенской ели. Губы – сжаты, как перед криком, что так и не вырвался наружу. А глаза… о, глаза были чужими. Как у той, кто смотрит на себя в последний раз, прежде чем мир отступит, и за ней закроется дверь. Я не узнала их. В них не было Марьяны. Не было жизни. Только страх – не тот, что орёт, ломает, бьётся в истерике. Нет. Это был страх глухой, вязкий, как болотная тина. Страх, который уже принял свою участь. Страх, который научился молчать.

Платье моё лежало на теле, как саван. Белое – нет, не белое, а выцветшее, будто от горя. Ткань не грела – леденела. А алые вышивки, что тянулись по рукавам и подолу, уже не казались узорами. Это были следы. Следы крови. Капли. Кляксы. Метки. Как будто кто-то провёл по ткани пальцами, обмакнутыми в чью-то жизнь. Платье не спасало, не оберегало. Оно было знамением. Ярмом. Печатью приговорённой.

В зеркале, в глубине стекла, мне почудилось – миг, один миг – что глаза мои вспыхнули не страхом, а чем-то иным. Чем-то древним. Не человеческим. И мне показалось – не я смотрю в зеркало. Оно смотрит в меня. Оно знает. Оно ждёт. И я, как зачарованная, стояла, не отрывая взгляда, будто в нём скрыта разгадка того, кем я стану. Мёртвой? Ведьмой? Или кем-то страшнее?