Что кто-то в этой проклятой степи – узнал меня. И признал.

***

Утро пришло не светом – тяжестью. Оно не озарило небо, а надвинулось, как хмель после злого вина: вязкое, мутное, с привкусом беды. Воздух стоял густой, как если бы степь накрыли парчой дыма, и в нём не хватало дыхания, как в церкви перед погребением. Я лежала, связанная, как всегда – руки под животом, ноги скручены туго, верёвка натирала щиколотки до крови, и даже когда я спала, я чувствовала эти узлы, как клеймо, как насмешку, как доказательство, что мне больше не принадлежит даже тело.

Но в этот день… было иначе.

Он вошёл, не проронив ни слова, и глаза его были такие, будто он уже похоронил всё живое. Я притихла, не смея дышать, ожидая привычного: еда, затем узлы, затем снова темнота. Но он подошёл, встал на колени – и медленно, молча, развязал меня. Сам.

Он даже не смотрел на меня – и в этом молчании было страшнее, чем в тысяче угроз. Он просто поднялся и вышел. Как будто больше я не стоила даже связывания. Как будто ему стало всё равно, уйду я или умру. Или… может, он знал, что я не уйду.

– Попытаешься бежать – поймаю и отрежу палец…Попытаешься еще раз – отрежу второй.

Я осталась одна. Свободная.

И от этого – в сто раз более пленённая.

Я приподнялась, ноги затекли, запястья саднили. Руки дрожали. Сердце билось в горле.

И всё же я вылезла. Из тени. Из страха. Из шкуры.

Я подняла полог шатра – и шагнула наружу.

И сразу – тишина. Такая, что даже ветер словно слушал.

Воины сидели по кругу, как обычно, но никто не ел, никто не громко говорил, никто не смеялся.

Они смотрели на меня.

Все.

Одновременно.

Не нагло, не вызывающе – но с тем вниманием, с какой смотрят на огонь, в который вот-вот бросишь живое.

В их глазах было неприкрытое любопытство. И…похоть.

И тут налетел ветер.

Резкий, ломаный, со свистом. Он пронёсся между шатрами, подняв пыль, запах коней, и… что-то ещё. Я вдохнула – и почувствовала гарь. Настоящую, пронзительную, как в день, когда сгорел амбар у деда. Но в небе – ни дыма, ни золы. Только вкус. И память. И предупреждение.

Что-то зашевелилось внутри. Живот сжался, как перед криком.

Мне стало страшно.

Так, как не было с первого дня.

Потому что теперь я была не просто пленницей – я была свободна.

И в этой свободе было что-то страшнее уз.

Я попятилась. Шаг за шагом. Смотрела на лица – все как один молчали.

Никто не окликнул. Никто не остановил.

Но каждый из них знал, что я не должна была выходить.

Я шагнула назад, одной рукой отодвинула полог и нырнула обратно в шатёр, будто в утробу, в могилу, в тёмное спасение.

Я села в угол. Колени к груди. Руки к вискам.

И всё моё существо шептало:

Это место – не моё.

И эта тишина – не простая.

Что-то грядёт. Что-то в воздухе. Что-то идёт ко мне.

А я – одна.

Среди врагов.

И даже хан больше не держит меня.

Потому что страх держит лучше любых уз.

Вечер опустился на степь не мягким сумраком, а глухим погребальным покровом, тяжёлым, как саван на лице мертвеца. Костры снаружи трещали редко, будто не от тепла, а оттого, что огонь сам дрожал. Воздух в шатре стоял спертый, плотный, наполненный чем-то таким, что не чувствуется носом, а расползается по коже, как сырость по стенам старого склепа.

Я лежала, завернувшись в шкуры, глядя в одну точку, не дыша – будто сама стала частью этой мёртвой тишины. И вдруг – шорох, тихий, как шелест мха под босыми ногами. Ни зова, ни стука, ни разрешения. Просто она вошла.

Улан-Ама.

Тень, дым, знак. Не женщина – сущность. Прошла сквозь полог, как ветер проходит через щель в ледяной стене. Шатёр не отреагировал, не шелохнулся – как будто ждал. Я не смогла закричать. Не смогла даже вдохнуть. Всё тело моё сковалось, будто я не из плоти, а из земли – впиталась, вросла, приросла, и даже мысль не могла вырваться из черепа.