Это была сила. Рождающаяся в безысходности. В унижении. В боли.

Я лежала – да. В пыли, в крови, в разорванном платье, одна.

Но в эту секунду я знала: я уже не она. Я не княжна, не пленница, не вещь. Я отомщу!

Ночь разлилась над степью чёрным покрывалом, усыпанным звёздами, что сияли не как надежда, а как свечи на панихиде, выстроенные в молчаливый ряд над мёртвым покоем. Ветер скользил меж шкур и тел, тревожа дыхание сна, перебирая мои волосы, спутанные, солёные, тяжёлые, как если бы сам воздух хотел запомнить каждую прядь, прикоснуться, прощаясь со мною, как с живой. Он не убаюкивал – он знал, что нет сна, есть только переход – из боли в память, из крика в безмолвие.

Я лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и чувствовала, как внутри меня не угасает, а копится: медленно, тягуче, как ядовитая слюда в сосуде, что треснет однажды. Кости ныли, тело гудело, связки резали, будто изнутри, но боль уже не властвовала – она стала частью меня, новой моей кожей, новым именем, новой плотью. И где-то за пределами того, что можно назвать слухом, родился голос.

Он не шёл по воздуху. Не катился с гор. Он был внутри – в пульсе, в дыхании, в крови, будто бы сама степь, затаившаяся, решила отозваться. Он был не мужской, не женский, но древний, как корень мира, как голос родовой памяти, что не нуждается в языке.

Ты станешь его проклятием.

Слова не испугали. Они – зазвучали, как истина. Как подтверждение того, что я уже знала, но не смела назвать. Я – не добыча, не жертва, не сломанная душа. Я – то, что вернётся. Не с мечом, не с ядом, а с глазами, в которых он утонет, когда меньше всего будет ждать. Я – не любовь и не ненависть. Я – его будущее возмездие, рождённое в этой ночи.

Я не ответила. Не шептала в ответ. Не клялась.

Я просто дышала.

Жгуче, тяжело, глубоко.

Как дышат перед ударом.

И только тогда мои веки сомкнулись, медленно, будто земля накрыла меня слоем пепла. Глаза закрылись не от покоя, а от исчерпанности. Сон пришёл не как отдых, а как глубокое затмение в сознании, где не забывают, а затаивают. Тело отрешилось, ушло в тьму, но душа – горела. Горела не пламенем, а тлеющей жаркой решимостью, что не даёт умереть даже в аду.

Последнее, что я видела, прежде чем ночь забрала меня в свой холодный колыбель, было его лицо, освещённое рыжим трепетным светом костра. В отблесках углей он казался не человеком, а чем-то древним, рождённым не в плоти, а в пустоте между жизнью и смертью. Лик был спокоен, как у идола, которого молят и боятся. И в этом спокойствии было страшнее всего – потому что в нём не было сомнений.

Но и во мне их не было.

Я не спала – я выжидала.

И сон мой был – лишь орудие.

Как стрелы, что спят в колчане.

Он пришёл, когда ночь стала плотной, как саван. Ни слова не раздалось перед тем, ни звука – только шаги, и то такие, что казались глухим эхом моих страхов. Я знала, что он придёт. Как приходит буря после душного зноя, как приходит кара за молитву, сказанную с неверием. Я знала, и всё равно – каждая клетка моя затряслась, как свеча на ветру.

Он вошёл, и шатёр будто напитался его тенью, воздух потемнел, огонь в чаше затрепетал, зашипел, как если бы дух в нём узнал пришедшего. Я сидела, закутавшись в шкуры, дрожа – не от холода, а от того, что знала: сейчас меня лишат не тела – свободы. Не тронут губами, а выжгут волю. Не возьмут – сломают.

Он не сел. Он стоял – выше меня, как скала, как истукан. Глаза его, чёрные, как деготь в снегу, впились в меня, и я почувствовала – всё, что было мной, рассыпается под этим взглядом, как пепел в ладонях.