– Не бойся.

Я смотрела на него с безмерной благодарностью, будто в его руке был не мех с водой, а ключ от цепей, что опутали душу. Я тянулась – судорожно, трепетно, как младенец к груди, как раненый к свету, и слёзы подступали сами, без стыда, без воли. В этом мехе была моя первая капля жизни, что могла отмыть всё пролитое за день.

Но в тот самый миг, когда мои пальцы коснулись меха, я почувствовала, как воздух вокруг меня сгустился, потяжелел, стал вязким, будто дышать им стало труднее. Всё смолкло: шорохи, потрескивание дров, разговоры – даже ночной ветер, казалось, затаился в страхе.

Он встал. Хан.

Не быстро – как поднимается скала из земли.

И пошёл – без спешки, без слов, как ходит грозовая туча, уверенная, что ей не нужен гром, чтобы вселить ужас.

Он подошёл и встал над нами, как тень в полдень, как судьба. И прежде чем я успела отдёрнуть руку, прежде чем в груди воина родился страх, зазвенела тишина – и в ней, как ломкий корень, треснула кость.

Я слышала – чётко, страшно, бесповоротно – как в его пальцах, могучих, не торопливых, хрустнула живая плоть. Рука согнулась под неестественным углом, воин застонал – не закричал, только застонал, как зверь, раненый не первый раз. И хан не смотрел на него. Не смотрел на меня. Он просто произнёс – голосом, тихим, почти ласковым, в котором не было ни одного человеческого нерва:

– Моё. Не тронь.

И в этот миг я поняла, что я не человек для него. Не пленница. Не княжна. Не женщина.

Я – знак. Я – территория. Я – его.

И всякий, кто посмеет протянуть руку – получит кару. Без гнева. Без крика. Без суда.

Лишь приговор, что ломает – не руку. Волю.

Меня бросили на шкуры так, будто я была не живая, не женщина, не княжеская дочь, а что-то лишнее, мясо после обряда, останки пиршества, сброшенные в пыль. Рывок был груб, жесток, беззастенчивый, и я ударилась о землю, как камень, отброшенный рекой. Шкуры были тёплыми, пахли потом, лошадьми, кровью – и чем-то древним, диким, как сама степь: варварским теплом, что не лечит, а подчёркивает боль.

Моё тело ныло, каждая жилка отзывалась тупой, тянущей болью, запястья опухли, обмотки резались в кожу, будто хотели врастить в меня напоминание: ты теперь связана навек. Рот саднил – от кляпа, от стыда, от того, что слова мои теперь больше никому не нужны. Я не молчала – молчание было мною, как саван – не покрытие, а вторая кожа.

Я лежала, будто уже умерла, но не похоронена. В изорванном платье, что висело клочьями, как снятая кожа. В крови – чужой, своей, прошлой. Под звёздами, что смотрели с такой равнодушной ясностью, будто и впрямь не было разницы, кто ты – княжна или скотина, невеста или трофей.

Никто не подошёл.

Никто не обернулся.

Меня не били – но хуже было это ничто. Без прикосновений, без слов, без жалости.

Они жили своей жизнью. Жгли костры. Жевали мясо. Перебрасывались словами на своём жёстком языке, как если бы я была просто камень у дороги, не достойный даже пинка. И в этом был страшнейший приговор – не смерть, а полное стирание.

Только огонь был рядом. Он потрескивал, пыхтел, танцевал в своём безумном ритме. Он блистал на моей коже, играл в моих волосах, и от этого казалось, будто сама я горю изнутри, будто не живу – а тлею. И небо. О, небо… чёрное, глубокое, полное звёзд, как лицо вдовы – слезами. Оно глядело на меня, и было так далеко, как Бог, что отвёл лик.

А подо мною – земля. Холодная, враждебная, и всё же единственная, кто меня приняла.

Я проваливалась в неё – не телом, душой.

Как в яму. Без крестов. Без слов. Без свечи.