– Снова начудил? – спросила она, едва я нажал соединение. – Видела стрим. И почему снова в твою смену? Целый месяц ничего в городе не происходило, а стоило тебе из отпуска выйти, как оказался у разрыва. Медом, что ли, намазано?

– Машенька, – проворковал я в ответ. – Ну не сердись, золотце. Совпадение. Откуда же я знал? Я, между прочим, кефиру себе купил, булочку. Думал, посижу сутки, книжку почитаю. У меня вон напарник новый, его обучать надо…

Что-то оглушительно взвизгнуло – это Мусорщик включил ручную минициркулярку. Шкловский дернулся на операционном столе, но Мусорщик ухватил его за горло пятерней и плотно прижал. Окровавленная кисть Шкловского металась из стороны в сторону.

– Что у тебя там происходит?

– Да так… – Я прикрыл трубку ладонью. – Напарник не очень удачно справился. Ты бы видела этот разрыв! Огромный, насыщенный. Будто люди сто лет только об этой коммуналке думали, копили мечты, грезы и эмоции, а потом – бац! – и выплеснули наружу.

– Ох, Любимов. Любишь приврать…

Шкловский заверещал тонким голоском, когда бешено крутящееся лезвие впилось ему в обрубки пальцев. Белый кафельный пол густо усеяли капли крови.

– Люблю тебя, дорогая! – прикрикнул я, косясь на трясущегося Шкловского.

Мусорщик, лицо которого тоже было в крови, действовал профессионально и невозмутимо. Он достал из чемоданчика скрюченный палец, затем из-за уха вынул иголку с заправленной нитью.

– Я тебе список покупок сброшу на завтра, – сказала Маша. – Туалетная бумага закончилась, авокадо нужен. Мандарины и все для оливье. Хочу заранее подготовиться, чтобы в очередях не стоять.

Шкловский снова заорал, когда толстая игла вошла в обрубки его пальцев.

– Тишь, тишь, – ворковал Мусорщик, хлопая ладонью по вспотевшему лбу Шкловского.

Методы у врача были своеобразные. На этом моменте я таки вышел в коридор к фикусу.

– Видала, сколько лайков и комментариев?

– Еще бы. Я же говорю, любишь вляпываться в разное. – Маша все еще ворчала, но интонации были уже мягкими, податливыми.

– Все ради тебя, – сказал я. – К Новому году готовлюсь, видишь? Соберу эмоций пару банок, трехлитровых, на все праздники хватит.

– Не обещай, если не уверен, что выполнишь, – отозвалась Маша с теплотой. – Ладно, Любимов, я побежала. Целую, люблю, жди список. Без зеленого горошка домой можешь не возвращаться. И никакой жирной пищи, помнишь?

– Помню, дорогая!

Маша отключилась. Из-за двери операционной все еще доносились крики и скрежет металла по кости. Мусорщик подравнивал новые пальцы.

В Клуб мы приехали в начале девятого.

Шкловский в такси уснул – беспокойно и то и дело вздрагивая всем телом. Пальто он не расстегивал, исходил потом и краснел. Я же смотрел на мелькавший за окном заснеженный предновогодний Петербург. Всюду были натянуты транспаранты и гирлянды, подмигивали из витрин огоньки, рекламные баннеры. Вдоль Московского проспекта шлялись Деды Морозы в обнимку со Снегурочками. Настроение у людей было праздничное, особенное: такое настроение бывает только перед Новым годом, когда кажется, что с боем курантов можно оставить за спиной все проблемы, от мелких заноз до катастроф мирового масштаба, что злодеи нашей реальности прислушаются к общему празднованию, смягчатся, станут лучше, что ли… добрее…

Я чувствовал, как аккумулируются людские эмоции. Они касались ноздрей, вызывали легкий голод, слюноотделение. Конец года – самый вкусный праздник в году. Самые высокие планы на работе. Самые лучшие ожидания.

На площади у Измайловского собора веселились ряженые. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то шелестел зажженными факелами. Толпа зевак улюлюкала и подбадривала. Колонна из турецких пушек упиралась в низкое черное небо.